Но эта затея не удалась – в ходе процесса всё более отчётливо выяснялась политическая основа всех действий узников. Это был первый в «незалежной» Украине политический процесс и именно это власти изо всех сил стремились замаскировать.

Поначалу пытались суд вообще сделать закрытым, хотя перед всеми здравомыслящими людьми сразу обнажилась подоплёка этой затеи.

Ведь это полнейшая нелепость – в наше время, когда ежедневно по телевидению во всех деталях демонстрируются действительно чудовищные преступления, а тут − «мелкие уголовники» − и закрытый суд. Почему? Зачем? Когда это и где «мелких уголовников» пытались судить закрытым судом?

Что же власти намеревались скрыть?

Когда эта попытка усилиями узников, их адвокатов, представителей общественности была сорвана, всё более очевидной становилась именно политическая суть процесса. Само обвинение построено на перечне «преступлений, которые представляют высокую общественную опасность», а именно – изменение конституционного строя, посягательство на территориальную целостность Украины (было желание у подсудимых создать Причерноморскую украинскую социалистическую республику), захват власти.

Можно разбирать и анализировать утопичность и несостоятельность таких намерений, к слову − не подкреплённых никакими конкретными действиями. Но именно они, а не мелкие, к тому же полностью не доказанные уголовные деяния явились основой для прокурорских обвинений. Эти надежды узников стали основой для долгих сроков заключения, закреплённых Верховным Судом Украины.

Наша книга состоит из нескольких частей – в первой части описан ход процесса и доказательства его заказного, угодного властям характера.

Во второй части – воспоминания одного из узников, Евгения Семёнова, осуждённого условно. В них он даёт яркую и правдивую картину всей тюремной эпопеи, рассказывает о порядках, царящих в местах заключения, о методах, которыми добываются сведения, нужные следствию. Описывает он и своих товарищей, проходивших вместе с ним по «Одесскому делу».

В третьей части содержатся некоторые документы – обращения различных общественных организаций к властям, протестные резолюции митингов и пикетов, а также описания некоторых судебных заседаний, в том числе и Верховного Суда Украины, которые нам удалось застенографировать.

В приложениях имеется обстоятельный анализ процесса, произведенный независимыми юристами, ярко доказывающий неправедность процесса, полное игнорирование судом юридических норм и правил.

Яркое описание издевательств над человеческим достоинством содержится в записке одного из обвиняемых, Андрея Яковенко. Заглавие его записки мы использовали в качестве названия третьего раздела книги.

И четвёртая часть – некоторые стихотворения, написанные единомышленниками узников. Возможно, с точки зрения строгих литературных критиков они не столь совершенны, но написаны искренне, с яростным осуждением палачей и призывом к дальнейшей борьбе.

Летом 2005 г. завершилось в Одесском апелляционном суде так называемое «Одесское дело» № 144.

Перед судом предстали 11 коммунистов, комсомольцев и беспартийных молодых людей, граждан России, Украины и Молдовы.

Из них сроки заключения получили 8 человек, двое освобождены условно. А один, Сергей Бердюгин, освободился, не дождавшись приговора – юноша умер после пыток, которым он подвергся во время предварительного заключения.

Обвиняли их во всех страшных злодеяниях, их изображали преступной бандой, которая грабила и убивала людей, занималась наркотиками и контрабандой, стреляла в работников СБУ и МВД, устраивала взрывы и поджоги и, более того, намеревалась сокрушить современный украинский конституционный строй, расчленить Украину и, совершив государственный переворот, захватить власть.

В общем – почище Аль Каиды.

Кто же эти люди? Чем они руководствовались, против чего боролись?

Узники в зале суда

Обвиняемые по этому делу − благородные и чистые душой, бескорыстные и смелые ребята, наследники непокорившихся советских людей.

Они не могли мириться с мерзостью современных украинских будней. Они понимали, что час массовых протестных действий возмущённого народа ещё не настал и что революционной ситуации в стране нет. Пока лишь вспыхивают отдельные очаги протеста, как зарницы грядущей революционной бури.

Но они понимали и то, что безропотно сидеть сложа руки, потихоньку ворчать и вздыхать по углам, нельзя. Надо постоянно нести правду людям, одурманенным телевизионным наркотиком, лицемерными и фальшивыми рассуждениями о создании на Украине правового, социально ориентированного государства, над чем, якобы, не щадя себя, трудится современная украинская власть.

Они выступили как подлинные буревестники, пожертвовали своей молодостью, здоровьем, жизнью, отказавшись от унизительного «тихого» существования, от всех блестящих шоу-приманок, от людоедской давки в борьбе за крохи с барского стола. Они не желали прозябать, не желали быть рабами.

Ведь ещё с давних времён известно, что раб не виноват в том, что он родился рабом. Но если он мирится со своим рабским существованием, то он холуй и хам.

Они категорически отвергали такую судьбу. Для себя лично они хотели только одного – социалистическую Родину.

Протест ребят, к сожалению, не всем обществом был услышан – власть прикрыла его плотной информационной блокадой. Поэтому большинство о нём вообще ничего не знает, а те, кто что-то где-то слыхал, верят искажённой слухами и домыслами куцой информации, отмахиваясь от всяких попыток осмыслить ситуацию, считают их кучкой жуликов и бандитов.

Но современная власть этот протест услышала, безошибочно разглядела для себя грядущую опасность и обрушила на ребят всю мощь современных карательных органов, всю иезуитскую лукавость неправедного суда и вынесла свирепый приговор, покрыв тем самым украинскую юстицию несмываемым позором.

Однако это не смутило ни работников МВД, ни СБУ, ни судей, ни прокуроров. Приговор оглашён и утверждён Верховным Судом Украины.

К слову, русская Фемида недалеко ушла от украинской. Московский суд запретил партию национал-большевиков, энергично выступающих против путинского режима.

Но у Верховного Суда России всё же хватило здравого смысла этот вердикт отменить.

Правда взъярилась прокуратура и опротестовала решение Верховного Суда – либо «добычу» очень не хочется упускать, либо разыгрывается очередная пиаровская демонстрация «беспристрастности» русской юстиции.

В течение двух с половиной лет, когда велось следствие и шёл суд, ни одна «либеральная» газета, ни официальная, ни коммерческая, ни одним словом не обмолвилась о процессе. Глухо молчали Верховная Рада, радио и телевидение.

О «мощном» протесте Верховной Рады мы скажем ниже.

Правда, было несколько коротких телевизионных сообщений. В одном из них полковник Герасименко из следственной группы СБУ поделился «сведениями» о ходе процесса, заявив, что на совести подсудимых 12 убийств. Мог бы сказать 50 и 100 – чего стесняться!

Откликнулась на процесс и давала информацию о нём коммунистическая и близкая ей левая пресса.

В течение некоторого времени систематически печатала «Хронику политического процесса» газета одесских коммунистов «Правда Причерноморья», появлялись статьи в московских изданиях – в газетах «Дуэль», «Завтра», «Мысль», «Союз офицеров», «Союз рабочих депутатов», «Гласность», «Трудовая Россия», в газетах Приднестровья «Правда Приднестровья», «Человек и его права».

Откликнулась и общественность – проходили пикеты у здания суда в

Одессе, митинги с многочисленными подписями их участников, телеграммы с обращениями к властям. Подобные митинги и протесты проходили в Днепропетровске, в Москве и даже, как теперь говорят, «в дальнем зарубежье» − в Афинах, в Нью-Йорке, в Лос Анжелесе у зданий украинских дипломатических представительств, много материалов о процессе распространялось в англоязычном Интернете. Откликнулись со словами поддержки и представители левых движений из далёкой Аргентины.

Принимались многочисленные обращения к украинским властям различными общественными организациями – социальным форумом Черноземья (Воронеж), Московским форумом социальных инициатив, Всеукраинским союзом рабочих и т.д.

Дело дошло до того, что бывший генеральный прокурор США Рамсей Кларк в своём обращении к властям Украины намекнул (правда, чрезвычайно осторожно) о возможности применения санкций к Украине, если не будут освобождены политзаключённые, обвинённые на основании показаний, полученных под пытками.

Однако власти не испугались – они хорошо знали цену подобных намёков. Процесс шёл своим чередом.

Президент тоже не обеспокоился. Но когда украинская пресса посмела задеть его девятнадцатилетнего сына, он взъярился и презрел все не только дипломатические, но и просто вежливые слова, обрушив отцовский гнев на «крамольного» журналиста.

Тем не менее, до сего времени никто внятно не может объяснить, откуда у девятнадцатилетнего студента есть деньги, чтобы в дорогих кабаках пить любимое шампанское «Кристалл» по 6 тыс. гривен за бутылку, швырять по 300 долларов чаевых, ездить на BMW шестой модели за 133 тысячи долларов (машина единственная на Украине), общаться по телефону Vertu с платиновым корпусом за 43,5 тысячи «зелёных», не говоря уже о дорогостоящей многометровой элитной квартире и других подобных «мелких расходах».

За все свои великосветские развлечения сынок был оштрафован за нарушение правил дорожного движения аж на 18 гривен. Оставил на проезжей части машину – этакий рассеянный шалун!

Папа-президент утверждал, выступая по телевидению, что его девятнадцатилетний отпрыск сам зарабатывает на жизнь и свои причуды в консалтинговой фирме. Вот такой финансовый гений! Возможно, что его квалифицированные рекомендации бизнесу стоят очень дорого, ибо он, имея доступ к самым высоким сферам, достаточно информирован. Но сколь бы ни были высоки его гонорары, столь вызывающие траты ими не окупаются.

Папа утверждал, что его сын «мальчик, хорошо воспитанный, моральный, духовный, глубоко верующий». Если он действительно таков, то что же он говорит священнику, когда исповедуется? Или у него тоже «персональный священник» и свои личные заповеди Священного писания?

В общем, вопросов больше, чем ответов. Впрочем, один основной ответ ясен – в нашей «незалежной» процветает двойная мораль – одна для богатых, другая для бедных. Одному студенту − 12 лет за «преступление», которого он не совершал, а другому – дружеское порицание и восемнадцатигривенный штраф, торжественно показанный по телевидению.

Конечно, говоря о наших арестованных товарищах, можно их упрекать в том, что они были порой безрассудны, шли на отчаянные поступки, нарушая современное буржуазное законодательство. Ими владело революционное нетерпение, они не могли смириться с пассивностью людей и робким протестом значительной части левых сил, они искали более активные методы борьбы, не задумываясь о последствиях.

Современная буржуазная власть панически боится любых революционных действий, пытается загнать возникающие очаги протеста в разрешённые, находящиеся под жёстким контролем, по сути безопасные для правящих кругов, рамки.

Протестовать можно, но… только с разрешения властей, в определённом месте, в определённые часы.

Запад, куда рвутся правители современной Украины, давно овладел методом манипулирования глухим недовольством народа, вовремя «выпускает пар» этого опасного недовольства, демонстрируя мнимый плюрализм, свободу левых партий, умело балансируя на грани социального взрыва и демонстрируя миру улыбки демократии и беспристрастности.

Буржуазия начала учиться этому искусству сразу, едва придя к власти. Борясь с феодальным строем и сокрушив его, опираясь на широкие народные массы, страдавшие от произвола феодалов в большей степени, чем нарождавшаяся буржуазия, она не скупилась на широковещательные, весьма прогрессивные заявления.

В США после победы над Великобританией была принята «Декларация независимости США», Франция на знамёнах своей революции начертала великие слова – Свобода, Равенство, Братство и приняла «Декларацию прав человека и гражданина».

В Декларации США даже утверждалось, что если народ считает, что форма правления губительна для людей, люди имеют право «изменить или упразднить её». В Конституции Французской республики, принятой в 1793 году, записано − «когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его естественнейшее право и неотложная обязанность».

Однако очень скоро эти высокие принципы были утоплены в поправках, дополнениях, изменениях и отправлены в архив.

Ныне наследники этих великих реформаторов в современных буржуазных конституциях сохранили все торжественные слова о верховенстве народа и его правах, но законодательно не обеспечили реальные возможности для реализации этих прав, не говоря уже о праве народа на восстание.

Не является исключением и наша украинская конституция, попираемая властью самым беспардонным образом, о чём мы скажем ниже.

В числе обвинений, выдвинутых против комсомольцев, немаловажное место занимает обвинение в терроризме. Оно в наши дни звучит особенно зловеще, когда весь мир потрясён жестокостью исламских террористов, взрывами, грандиозными террористическими актами, уносящими жизни сотен невинных людей.

Естественно растёт эмоциональный протест, ненависть и ожесточение против носителей этого зла.

Но откуда же в наши дни появилось это явление, получившее название международного терроризма? Почему ранее ни о чём подобном никто слыхом не слыхал, хотя веками существовали и ислам, и христианство, и разные государства, в которых господствовала одна или другая религия. Существовали различия не только в постулатах веры, но и в обычаях, нравах, образе жизни, во внешней и внутренней политике этих стран. Но до международных масштабов эти различия не разрастались.

Ведь Коран – очень человечная и гуманная книга, ни в одной его суре нет ни намёка на насилия и зверства. Так же гуманны и первые христианские заповеди.

Но любая религия – форма определённого мировоззрения, носителями которого являются люди, существующие в конкретных исторических обстоятельствах.

В данной книге, посвящённой конкретной ситуации, нет никакой возможности развить и проанализировать это сложное многофакторное явление, пронизывающее историю человечества с давних времён.

Пока же укажем на то, что терроризм – явление, возникшее в недрах эксплуататорского строя. Ныне, на современном этапе развития капитализма, оно приобрело международный размах, выросло как чудовищная раковая опухоль на теле современной цивилизации.

И никакие соглашения, совещания, конференции, договоры, «круглые» и всякие другие «столы», телепередачи и даже спецоперации с этим злом не справятся, пока существует капитализм.

Для капитализма, особенно в его современной стадии, нет ни отечества, ни патриотизма, ни демократии, ни прав человека, хотя эти понятия существуют, постоянно находятся на слуху, убаюкивают миллионы, сохраняющие ещё веру в хороший, мирный, доброжелательный капитализм.

Но реалии сегодняшних дней неуклонно подтачивают эти иллюзии.

Совершенно наглая агрессия в Ираке, жестокая бомбёжка американцами мирного Белграда, многочисленные локальные конфликты и войны порождают противодействие столь же яростное и жестокое, как и действия агрессоров.

Так называемый международный терроризм покрыт густым слоем религиозных, национальных, племенных, клановых, нравственных, культурных и других отношений людей. Тысячи его рядовых бойцов, отдавая свои жизни за веру, не осознают, что они, по сути, беспомощные игрушки в руках закулисных кукловодов, для которых бог вовсе не Аллах, не Христос, не Саваоф и не Ягве, а деньги, собственность, дающая беспредельную власть над всем человечеством.

Конечно, эти рассуждения поверхностны, но, говоря о мировом зле, потрясающем ежедневно весь мир, мы хотели подчеркнуть, что действия наших политзаключённых с ним не имеют ничего общего. Отождествлять их общим штампом − «терроризм» − есть не что иное, как стремление изо всех сил замаскировать природу яростного протеста пробуждающейся молодёжи против мерзостей капиталистического «рая».

2. Итак, следствие. Нужно доказать вину обвиняемых? Докажем!

Затевая процесс, украинские власти рассчитывали продемонстрировать обществу широкомасштабную подрывную деятельность разветвлённой жестокой террористической комсомольской организации. В ряде городов проводились допросы партийных активистов, комсомольцев, обыски, не давшие никаких нужных властям результатов.

К делу было привлечено до полусотни следователей из разных областей республики – оно задумывалось с широким размахом.

Подобных бесед и посещений не избежала и я (один из авторов предлагаемой книги). Из всех бесед с работниками МВД, СБУ была одна, наиболее яркая.

Явился ко мне весьма корректный капитан милиции Роман Профатилов (по-моему, так), с которым мы беседовали более двух часов. Он, прежде всего, дал мне прочитать грозное обвинительное заключение, изложенное на нескольких страницах. В нём комсомольцы обвинялись во многих злодеяниях.

По этому поводу я сказала, что этому я не верю, я этих ребят знаю, они, во-первых, на подобные поступки неспособны, а, во-вторых, всё это надо доказать.

Докажем! − уверенно ответил он. Затем пошли вопросы − а как я отношусь к Сталину? Положительно. А к марксизму? Тоже положительно. А к Кучме? Отрицательно.

Ну и что из этого? Это криминал? У нас уже судят за убеждения? Нет, нет, что вы!

Затем, видимо не удовлетворившись вопросами − ответами, он спрашивает: а теорию гриба вы знаете? Впервые слышу. Так вот, когда Ленин был в ссылке в Сибири, он любил ходить по лесу и собирать грибы. Среди них были такие, которые обладали длительным наркотическим воздействием, вызывали галлюцинации. И под влиянием этих галлюцинаций он и совершил революцию. Я, не удержавшись, смеялась от души: «И вы в это верите?» «Конечно!» «Роман, вы же, судя по всему, неглупый человек, окончили, как вы мне сообщили, Высшую школу милиции. Не можете же вы верить в подобную чушь! Во всяком случае, я вам настоятельно советую эту теорию в проведении следствия не применять». Он, по-моему, обидевшись, ушёл.

И это не какой-нибудь костолом, а весьма респектабельный человек. Увы! В чьих же руках находится следствие?!

Очередной визитёр был из СБУ. Фамилию его я, к сожалению, забыла. Как выяснилось в длительной беседе, он окончил университет, получил специальность социолога. Теперь трудится в СБУ, «курирует» довольно плотно Одесскую коммунистическую организацию, знает всех членов бюро обкома и находится в курсе всех их дел. Долго мы с ним говорили об «одесском деле» и в конце концов он всё же нехотя признал, что мотивы действий обвиняемых объясняются социальной несправедливостью существующего строя, а не стремлением к личному обогащению, и что отождествлять их с обыкновенными грабителями нельзя.

Визитёрам я сказала, что если они пытаются сотворить у меня в квартире штаб по подготовке террористов – ничего не выйдет, ибо ни у меня, ни где-либо в другом месте подобного «штаба» не было и нет.

В итоге, несмотря на все потуги многочисленных следователей, никакой мощной всеукраинской комсомольской террористической организации обнаружено не было. От этой сенсационной идеи пришлось отказаться, и весь гнев был обрушен на «Одесскую группу».

3. «Процесс пошёл»…

Судебное заседание в Одессе началось в сентябре 2003 после завершения «следствия». Основная его задача – выбить из обвиняемых нужные суду доказательства. «Выбить» − написано нами в буквальном смысле. Ребят избивали, подвергали изощрённым пыткам. Некоторые, не выдерживая, пытались покончить с собой: Анатолий Плево вскрыл себе вены, Олег Алексеев ручкой выбил себе глаз – он в какой-то книжке прочёл, что таким способом можно покончить с собой.

Несмотря на все жестокости Игорь Данилов, Богдан Зинченко, Андрей Яковенко, Евгений Семёнов, Александр Смирнов, Илья Романов вины своей не признавали и никого из товарищей не оговорили.

Сергей Бердюгин ничего не успел сказать – пытки свели его в могилу в самом начале процесса.

И всё же часть ребят, не выдержав пыток, давали на следствии нужные обвинению «признательные показания». Они рассчитывали, что обо всех издевательствах расскажут на суде, отказавшись от своих «выбитых» показаний, это станет достоянием гласности и суд примет сообщённые ими сведения во внимание.

Но судья, Валентин Константинович Тополев, все их ссылки на пытки отвергал и не желал слушать, объявляя их «не по существу дела». А когда результаты пыток стали слишком очевидными, пытался их отнести к действиям спецназа при задержании, т.е. до начала следствия и посему «пытки не дело суда». Ребята это отрицали, доказывая, что спецназ никаких пыток не предпринимал, а все они – результат действий «дознавательных» органов уже после задержания.

Активно поддерживали действия судьи и прокуроры. Всех этих слуг Фемиды не остановила даже Конституция Украины, где в 62-й статье прямо сказано, что обвинение не может быть основано на доказательствах, полученных незаконным путём, либо на предположениях.

Видимо суд посчитал, что пытки и избиения подследственных вполне законный метод добычи нужных ему доказательств и слушать о них ничего не пожелал.

Но если допустить, что ребята говорят неправду с целью опорочить доблестных работников милиции, замарать их «честь и достоинство», то суд обвиняемым должен был вменить это в вину. А если такие действия не в компетенции данного суда, то «опороченные» блюстители порядка могли выступить в свою защиту. Но они и пальцем не пошевелили.

Ведь ребята говорили не «вообще» о пытках, они называли фамилии следователей, исполнителей пыток, называли даты и место, где эти издевательства осуществлялись.

Богдан Зинченко на допросе заявил, что показания Польской, Алексеева, Герасимова таковы, потому что их «прессовали». Тут же судья встрепенулся – кто вам сказал? Зинченко отвечал – это видно из материалов дела и, кроме того, не зря Алексеев пытался покончить с собой. Следователь Герасимову обещал, что не дадут ему пожизненное заключение, а дадут лет 14, если он «утопит» Яковенко и других.

Судья снова оживился: кто предлагал, как? Предлагал следователь СБУ. А почему начал признаваться Герасимов?

Сейчас он не наговаривает, − отвечал Богдан, а на следствии его прессовали и сейчас он от своих показаний отказывается.

Снова вопрос: а почему СБУ Николаева нужны были одесские эпизоды?

Богдан: наверное они планировали масштабную операцию против КПУ и комсомола.

Судья, понимая, что допрос принимает нежелательное для суда направление, прерывает: «Говорите по существу!». И так в течение всего процесса: «Это к делу не относится!», «Говорите по существу!», «Перестаньте, Яковенко!», «Замолчите, Данилов!», «Сядьте, Романов!» и тому подобные беспрерывные окрики при любых «опасных» высказываниях узников.

Преодолеть такой мощный нажим судьи и прокуроров удавалось с большим трудом.

Итак, о «методах» дознания. Власти Украины не устают хвастаться своими «великими» достижениями в области экономики, культуры, демократии, «прав человека» и т.п. Но они забывают упомянуть ещё об одном достижении – украинском ноу-хау. В ряде райотделов милиции Николаева, Херсона, да и в других городах созданы «пресс-хаты» − специальные казематы, предназначенные для пыток. Их и использовали вовсю в нашем «одесском деле».

Судьи и прокуроры, которые вели процесс, плохо знают историю российского судопроизводства. (Впрочем, «вольное» обращение с нашей историей – особенность не только данных юристов). Если бы они её знали, они бы вспомнили, что даже царское правосудие было вынуждено иногда отступать перед явным нарушением прав политических заключённых. В семидесятых годах XIX века петербургский градоначальник Трепов издал приказ пороть плетьми политических заключённых. За это революционеры приговорили его к наказанию, и в 1878 году революционерка Вера Засулич стреляла в Трепова, проникнув в его кабинет. Дело получило широкую общественную огласку. Защищал Засулич в суде блестящий юрист тех лет Анатолий Фёдорович Кони – профессор, преподаватель уголовного права в Петербургском университете, почётный академик Петербургской Академии наук. Суд в результате безукоризненно аргументированной защиты был вынужден вынести оправдательный приговор. Засулич уехала в эмиграцию, а Кони в отместку удалили от участия в работе уголовного суда.

После Октября Кони не уехал в эмиграцию, продолжал преподавательскую деятельность в Советской России и скончался в возрасте 77 лет в 1927 году.

Современные «знатоки» русской истории типа Радзинского и К⁰, любящие со слезой повествовать о «мучениках» большевизма и о России, «которую мы потеряли», о нём ничего не знают, а если и знают, то помалкивают.

Вот такие были случаи. А у наших ребят поначалу вообще не было адвокатов. Позже, когда их удалось найти, вести защиту им было трудновато. Дело доходило до оскорблений, адвоката Николая Кузьмича Демиденко вообще судьи довели до сердечного приступа.

Но вернёмся к процессу. Признательные показания «добывались» в районных отделениях милиции Николаева, Каховки, Херсона в течение нескольких месяцев – с момента задержания до сентября 2003 г., когда дело было передано в Одесский апелляционный суд. Палачи посчитали следствие законченным, готовым для суда. Судить в Николаеве, по-видимому, было опасно, слишком близко находились «пресс-хаты» а в Одессе суду легче их игнорировать.

В Одессе поначалу собирались провести закрытый суд. К тому времени (лето 2003) всем обвиняемым, в том числе Сергею Бердюгину, уже смертельно больному, было предъявлено чудовищное обвинительное заключение (то, о котором мой посетитель Роман лихо заявлял − докажем!). В случае подтверждения обвинений всем грозило пожизненное заключение. Политзаключённые узнали о грозящей катастрофе и решили бороться. По «тюремному телеграфу» договорились о протестной «голодовке до смерти». Голодали почти все узники кроме Польской, Плево, Алексеева. Сразу же началась клевета – мол, голодовка липовая, они, мол, «под одеялом жрут бутерброды». Чтобы отмести любые подозрения, ребята полагающуюся им баланду выставляли наружу. Голодовка продолжалась две недели, о ней стало известно на воле, истощённые узники еле держались на ногах. Люди, сидевшие в зале кричали им: «Ребята, прекратите! Не мечите бисер перед свиньями!».

Ребята голодовку прекратили. Второй раз голодовку объявили Романов и Смирнов в знак протеста против судебного произвола, приведшего к смерти Серёжи Бердюгина. Они явились в суд в повязках на голове с надписью «Голодовка». Одну повязку конвойные сорвали, но её удалось спрятать и повязать снова. На виду у присутствующих срывать её не решились и повязки остались.

Голодовка дала свои результаты, затея правосудия была сорвана, пожизненное заключение присудить не решились, суд объявили открытым, всем обвиняемым разрешили переписку с родственниками. Но что это за «открытость»? Суд проходил в здании по ул. Гайдара 24^а на шестом этаже. Лифт шёл на седьмой этаж, на шестом не останавливался, да и часто он не работал, приходилось идти по лестнице, что для тех пожилых людей, которым удавалось проникнуть в зал, было тяжело. Да и проникнуть было сложно – зал маленький, не более 100 кв. м и сидячих мест около 50. В первый день суда у его входа на улице собралось более 100 человек и в зал их не пустили. Начались энергичные протесты, и был объявлен перерыв на месяц. Потом, после перерыва, начали пускать родственников, затем некоторых журналистов и лишь потом публику.

Суд шёл летом, теснота и духота, показания обвиняемых о перенесённых ими пытках некоторых доводили до обморока. Но всё же, благодаря этой уступке суда, нам удалось получать информацию о ходе процесса, застенографировать ход некоторых заседаний.

Но когда на заседании суда 10 ноября 2003 г. один из допущенных журналистов стал фотографировать осуждённых, охрана немедленно начала его выталкивать. В его защиту выступили сидящие в зале женщины, участники Великой Отечественной войны. Охранники заявили им: «зря вас немцы во время войны не расстреляли!». Судья промолчал. Но позже, пытаясь сохранить респектабельность, вдруг вспомнив о правах заключённых, заявил, что фотографировать узников в зале суда нельзя без их согласия, и был проведен торжественный опрос подсудимых – согласны ли они на фотографии? Они, конечно, согласились. Благодаря этому мы получили фотографии, которые приведены в этой книге.

Теперь расскажем о некоторых допросах обвиняемых в суде. 14 января 2002 г. состоялся допрос Анатолия Плево.

Он, якобы по просьбе СБУ для проверки документов, был арестован в Одессе. Он рассказал: «У меня отобрали паспорт, требовали признания в разбойных нападениях. Когда начал отказываться, меня избили, и я на следующий день пытался перерезать себе вены. Потом меня посадили в спецприёмник, а затем, скрутив ремнями, повезли вместе со Смирновым в Каховку. Там полковник милиции Алеев (так назвал его Плево) вынуждал меня давать показания о том, что я приобрёл пистолет ИЖ, нелегально его провёз на Украину, провозил контрабандой золотые изделия. Угрожал мне – «если не скажешь, кинем тебя в «пресс-хату» и будешь дерьмо из параши жрать». После подобной «беседы» повезли в подвал приёмника-распределителя в Новой Каховке. Там двое людей в штатском и заместитель Алеева Нимерец требовали у меня признаться в нападении на обменный пункт, говорили, что Польская и другие дали показания против меня, привязали к стулу и били по голове пластиковой бутылкой, наполненной водой.

На следующий день вывели из подвала и привезли в Херсонский ИВС, где со мной беседовал некий Артур Альбертович. Он продолжал пугать – если не признаешься, поместим в пресс-хату, там признаешься во всём. Перевели меня в другую комнату, где на моих глазах изнасиловали парня, по-моему, некоего Антона. Заявили, что если не признаюсь, следующая очередь моя. И я согласился писать под диктовку Артура Альбертовича. Он описал мне помещение, где было совершено ограбление, и всё, что там было. Сам я не мог этого написать, потому что там не был. На допросе в декабре 2003 г. я заявил, что все мои показания получены под пыткой. В ответ снова начали избивать, и я решил давать показания только на суде».

Но, к сожалению, Анатолий испытаний не выдержал. Он начал оговаривать Яковенко (в чём очень нуждалось обвинение), а затем Романова, Данилова и Смирнова. Зал был в шоке − столь разительно было превращение комсомольца, которого заключённые называли «коммунистическим фанатиком», в совершенно другого человека. После пыток он был сломлен, объявил себя порядочным христианином, стал рассуждать о боге, начал отращивать бороду, в зале суда постоянно крестился и читал Библию. Это странное превращение красного поэта-трибуна в благообразного батюшку можно было ещё как-то понять – вызвано оно нечеловеческими условиями, в которых он оказался. Но дальше произошло совершенно неожиданное «превращение».

Он в зале суда поднялся и начал давать показания против Яковенко, в чём так остро нуждалось обвинение, а также против Романова, Данилова и Смирнова. На обратном пути в СИЗО в «воронке» возмущённый Романов набросился на Плево и их сами заключённые разборонили. Со следующего дня Плево при перевозке в суд и обратно стали помещать отдельно. Яковенко, Романов, Смирнов и их адвокаты пытались опровергнуть показания Плево, ссылались на факты, требовали вызова в суд свидетелей, но их постоянно перебивали, все их ходатайства отклонялись. Перелом, нужный суду, в ходе процесса произошёл, суд получил то, чего он постоянно добивался.

В своём выступлении Плево каялся, как на исповеди, отрекался от своих прежних убеждений. Конечно, обращение к богу вовсе не криминал – это его личное дело. Но далее повёл себя совсем не по христиански, а как Иуда – активно «топил» Яковенко, Данилова, Романова – так что тяжелейшие сроки, присуждённые им, основаны на показаниях Плево.

Особенно жестоко в ходе следствия пытали Игоря Данилова – загоняли иголки под ногти, подвешивали на дыбу за руки, скованные наручниками, били головой о стенку, сломали рёбра, повредили лёгкие. Он несколько недель с трудом дышал, харкал кровью. Его поведение вызвало уважение даже у николаевских уголовников. Они одобряли, что ребята оказали сопротивление, а особенно то, что Данилов даже под пытками никого не оговорил.

Результаты пыток оказались столь очевидны, что власти вынуждены были поместить Данилова в тюремную больницу и провести медосмотр.

Итоги медицинских обследований:

1. Протокол освидетельствования Данилова И.В. от 26.12.02. Следователь Гайдук Е.Г., адвокат Чебанов В.П. с участием специалиста Финзор Я.Д.

В ходе освидетельствования установлено:

У Данилова наблюдается ушиб грудной клетки, коленных суставов. Синдром сдавливания кистей рук (от наручников). В области лучезапястных суставов определяются раны от наручников. Болезненность при пальпации 3÷5 рёбер. Отёчность кистей рук.

Рекомендовано: освободить от наручников.

2. Акт судебно-медицинского освидетельствования от 3 января 2003 г.
№ 99. Судмедэксперт Бакланов И.Г. Стаж работы до одного года.

           Обстоятельства дела. Со слов: был неоднократно избит в течение 13-14
           декабря в помещении Ленинского РО МГУ, сколько человек наносило
           удары, не знаю, били кулаками, дубинками по голове, ногам, грудной
           клетке, пояснице, животу, одевали наручники.

Жалобы на боли в груди, затруднённое дыхание при ходьбе.

                              У освидетельствованного обнаружены повреждения в виде
           ссадин, ран в области конечностей, которые образовались от действия
           твёрдых тупых предметов, со сроком давности около 3÷4 недель до
           времени освидетельствования. Определить точно в настоящее время срок
           образования повреждений уже не представляется возможным из-за
           присоединения к раневому процессу гнойной инфекции.

3. Акт судебно-медицинского освидетельствования Данилова И.В. от
13.02.03 г. № Д-182. Начато 14.02.03 г. Судмедэксперт Тищенко Г.Г.

          Заключение: у освидетельствованного обнаружены повреждения в виде
           раны, ссадин, кровоподтёков в области головы, лица, верхних
           конечностей, нижних конечностей, спины, грудной клетки, которые
           могли образоваться от действия тупых предметов, возможно в срок и при
           обстоятельствах, указанных освидетельствуемым.

Лёгкие телесные повреждения.

4. Заключение комиссионной судебно-медицинской экспертизы
№ 101/1452 по Данилову И.В. от 24.04.04.

Выводы:

           1. В настоящее время у Данилова И.В. следующая патология:
           консолидированные (сросшиеся) переломы 3-го – 9-го рёбер;
           плевродиафрагмальные срастания в левой плевральной полости
           (остаточные явления перенесённой в январе 2003 г. левосторонней
           пневмонии).

           2.    В настоящее время состояние здоровья Данилова стабильное, по
           поводу перечисленной в п.1 настоящих выводов патологии, Данилов в
           оказании медицинской помощи не нуждается.

Общий итог всех исследований – состояние здоровья Данилова
удовлетворительное.

Но лица, присутствовавшие на процессе, свидетельствуют, что состояние Данилова было далеко не удовлетворительное. Говорить ему было трудно, он начал слегка заикаться, но усилием воли заставлял себя говорить чётко, негромко, с хорошей дикцией, без личной ненависти к своим мучителям. В его тоне даже проскальзывала какая-то снисходительность по отношению к судьям и прокурорам, временами он был похож на учителя, разъясняющего материал самым тупым ученикам.

Каждый из обвиняемых подвергался физическому и психологическому давлению Богдан Зинченко, студент Одесского строительного института, категорически отказывался о чём-либо разговаривать со следователем из СБУ. В декабре 2002 г. его повезли в Николаев, где он до этого ни разу не был, чтобы доказать, что он активно участвовал в перестрелке с милицией. Везли его в мороз в лёгкой спортивной одежде, затем избили и бросили на голый каменный пол, где он пролежал 14 часов, будучи уже больным с высокой температурой.

Богдан во время всего процесса действовал решительно, не страшась избиений, продолжал активную политическую деятельность. Он сразу начал разговор со своими сокамерниками, молодыми людьми, обвиняемыми в мелких уголовных преступлениях. Беседы шли о жизни, о политике, о том, кто же виноват в тяжёлом положении трудящегося люда, и почему главные преступники не сидят в тюрьме, а находятся у власти. Богдан Зинченко рассказывал, что он и его товарищи сидят за то, что они борются против этого несправедливого строя. Вскоре он в своей камере создал комсомольскую группу, в которую вступили 14 из сидевших с ним 15-ти человек. Она начала действовать – обсуждались доходившие с воли новости, выпустили стенгазету, написали письмо с протестом против агрессии США в Ираке и через администрацию СИЗО потребовали отправить его посольству США. Администрация письмо не отправила, а Богдана в очередной раз бросили в карцер.

На стенах камеры появились надписи: «Буш – бандит!», «Мы за СССР!» и т.п. Ребята были избиты, а особенно Богдан. Но он успел сказать – «А значит, на стене писать *** можно, а СССР нельзя?», за что последовали новые избиения. Но протестовать Богдан не прекратил и его в карцер бросали по всяким поводам, а фактически − за непреклонность и верность своим идеалам.

Твёрдость, проявленная им в борьбе за свои коммунистические убеждения, смелость, несломленная воля подлинного революционера вызывала уважение у уголовников, сидевших с нашими политзаключёнными в тюрьме, и даже следователи между собой говорили – «Если бы все коммунисты были такими, как Богдан, то они до сих пор находились бы у власти». Эти признания слышал один из товарищей Богдана, Женя Семёнов.

Украинские власти не могли простить Богдану его непреклонность, твёрдость в отстаивании своих коммунистических убеждений, честность и категорический отказ идти на какие-либо сделки со своей совестью и, поддавшись на уговоры следователей, оговаривать своих товарищей. В результате 22-х летнему студенту Богдану Леонидовичу Зинченко был вынесен чудовищный несправедливый приговор – 12 лет заключения за недоказанные «преступления».

В своём заключительном слове он сказал: «За что вы меня осудили на 12 лет? За активное участие в жизни комсомола, за мои политические взгляды – социальная справедливость, социализм, восстановление СССР мирным путём, за отказ оговорить своих товарищей по требованию следователя СБУ, за отказ признать себя виновным в предъявленных мне преступлениях, которых я не совершал.

Я не признаю их, хотя меня пытали холодом, в декабре 2002 г., в мороз, повезли в Николаев, где раньше я никогда не был, без тёплой одежды, в лёгкой спортивной форме. А охранники были одеты в полушубки. В результате я заболел воспалением лёгких. У меня была температура за сорок и меня, за отсутствием мест в больнице изолятора, положили на бетонный пол.

Осудили меня за то, что я, находясь в тюрьме, продолжил активную политическую деятельность – собрал подписи сокамерников и направил письмо посольству США на Украине против агрессии США в Ираке. Письмо изъяли, а меня жестоко наказали.

Руководитель следственной группы СБУ полковник Герасименко ещё до начала следствия мне заявил – если ты согласишься «сотрудничать» с нами в деле «разоблачения» своих товарищей, то выйдешь на свободу, нет – получишь 12 лет. Я отказался предать своих товарищей.

Апелляционный суд под председательством судьи Тополева приговорил меня к 12 годам, хотя признал, что я не имел никогда и не применял оружие и ничего не украл».

Вот такие у нас судьи в «новой» стране, с «новым небом и новыми людьми», как восторженно заявил президент Ющенко накануне дня «независимости» Украины.

Но это не все злодеяния правосудия. По делу проходил двадцатилетний студент Сергей Бердюгин. Приговор ему вынести не успели – он в ходе суда умер. Его смерть – тяжкое обвинение властям. По отношению к нему была проявлена особенно изощрённая тупая жестокость.

В результате избиений у него серьёзно была повреждена печень и нанесены другие опасные для жизни травмы – он умирал …

Уже в октябре 2003 г. он фактически не мог участвовать в судебном процессе, хотя его всё же на очередное судебное заседание доставили, буквально принесли на руках. Пришлось заседание отменить – показывать присутствующим Сергея в таком виде было опасно для суда, тем более, что информация о пытках уже проникла сквозь тюремные стены и работников СБУ, милиции, судей откровенно называли палачами.

Родители и адвокат добивались, чтобы Серёжу перевели в городскую больницу, ибо в следственном изоляторе нужной медицинской помощи он получить не мог. Наконец его перевели, но и тут издевательства продолжались. Умирающего юношу приковали наручниками к кровати и установили вооружённую охрану. Мать к нему не пустили, и она сидела в коридоре, куда ей передали записку − «Мама, у меня всё в порядке». Он не хотел её волновать, хотя знал, что умирает.

Наконец в Верховную Раду поступил запрос депутата Г.К. Крючкова об условиях содержания подследственного Бердюгина в Одесской городской больнице. Депутату сообщили, что Бердюгин – опасный преступник, обвиняемый аж по десяти статьям уголовного кодекса Украины. Каким же? Насильственное изменение или свержение конституционного строя, захват государственной власти, посягательство на территориальную целостность и неприкосновенность государства, бандитизм, разбой, умышленное убийство, террористический акт, контрабанда, незаконное обращение с оружием, боевыми припасами или взрывчатыми веществами, вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность, незаконное производство, приобретение, сохранение, перевозка или пересылка психотропных веществ или их аналогов без цели сбыта.

В общем, жуткий преступник!

И подобную бумагу недрогнувшей рукой подписал заместитель генерального прокурора Украины С.В. Малицкий. Возможно, что сейчас там другой прокурор после оранжевой чистки, но суть не меняется независимо от окраски.

В этом же ответе депутату сообщили, что в СИЗО № 1, где содержался Бердюгин, администрацией ему были обеспечены надлежащие коммунально-бытовые условия. (Правда, в результате этих «надлежащих условий» подследственный умер – ну, что ж бывает, досадное недоразумение).

Далее депутату сообщили, что наручниками приковали к кровати Серёжу «на законном основании», учитывая «тяжесть преступления и наличие информации о возможности нападения на конвой в целях освобождения Бердюгина из под стражи в период пребывания больного в медицинском учреждении».

Когда стало ясно, что «нападение с целью освобождения» − результат воспалённого судейского воображения, ибо «опасный преступник» умер, власти стали лихорадочно стряпать версию о «скоротечном раке».

Но судмедэксперт О.О. Бачитская на основании вскрытия, произведенного после смерти, в протоколе зафиксировала то, что она увидела как причину смерти. Официальное заключение о смерти Серёжи следующее:

«Одесское областное бюро судебно-медицинской экспертизы.

Врачебное свидетельство о смерти № 2697. Окончательное. Дата выдачи
− 3 ноября 2003 г.

Имя, фамилия, отчество – Бердюгин Сергей Сергеевич

Дата рождения – 25 апреля 1983 г. Дата смерти – 1 ноября 2003 г.

Место смерти: государство Украина, город Одесса.

Причина смерти установлена судебно-медицинским экспертом
Бачитской О.О. на основании вскрытия.

Непосредственная причина смерти, заболевания, которые вызвали и
обусловили причину смерти:

а. Малокровие органов.

б. Забрюшная гематома и разрыв печени.

в. Закрытая травма живота.

Место и обстоятельства, при которых случилась травма – неизвестны».

Как видите, ни о каком раке – ни слова. Судмедэксперт не мог знать, где Сергею нанесли смертельные травмы. Но ясно, что он попал в тюрьму здоровым, а в тюрьме умер. Предполагать, что разрыв печени был у него до ареста и он с такой травмой ходил, ездил в Николаев (как пытались доказать следователи), распространял листовки и совершал другие действия – просто нелепо. Не зря тюремщики всячески сопротивлялись переводу Серёжи из СИЗО в городскую больницу – им надо было скрыть правду.

Адвокат продолжал добиваться освобождения Бердюгина под подписку о невыезде и наконец прокурор соответствующее постановление подписал.

Подписывая его, он ничем не рисковал – постановление пришло через два дня после смерти Серёжи.

На деле – в чём же «жуткие преступления» Сергея? Распространение газеты «Совет рабочих депутатов»? К слову, официально разрешённой и имеющей лицензию.

Тем не менее, депутат удовлетворился ответом и не пытался выяснить – как же такой «злодей» затесался в ряды добропорядочного одесского комсомола? И далее никаких попыток заняться этим делом не предпринимал.

5 ноября Сергея Бердюгина хоронили. К гробу пришли сотни людей. У многих на глазах слёзы. Ведь это ужасно! Преступная власть ещё до судебного приговора казнила комсомольца.

На кладбище, у гроба Серёжи, были безутешные родственники, выступили с прощальным словом одесские руководители Ленинского комсомола и Компартии Украины.

Над могилой склонилось Красное Знамя Комсомола.

А Верховная Рада проявила «мужество и благородство» − почтила вставанием память умершего комсомольца Сергея Бердюгина (а на деле не просто умершего, а замученного в тюремных застенках).

Постояли, сели, забыли, зачем вставали и принялись творить очередные антинародные законы.

Власти всё же решили проявить обеспокоенность по поводу смерти обвиняемого.

По факту смерти Сергея Бердюгина (именно по факту, т.е. конкретных обвиняемых нет) 21 ноября 2004 г. возбуждено уголовное дело, опять же не по статье, которая предусматривает наказание за применение пыток, а по статье 140 Уголовного Кодекса Украины, т.е. «за ненадлежащее исполнение своих обязанностей» медиками СИЗО № 21.

Медики были привлечены к административной ответственности (с неизвестными для общественности последствиями), а само уголовное дело проследовало в прокуратуру, где потихоньку сгниёт «за отсутствием состава преступления».

А Серёжи нет. Он пал жертвой изощрённого правительственного терроризма, направленного против трудового народа Украины. Терроризма, украшенного гирляндами высокопарных слов о борьбе за славу и процветание Украины, которую якобы ведут современные власти. Эта борьба достаточно открыто демонстрируется по телевидению − ожесточённая схватка хищников за ещё не до конца уничтоженное народное достояние.

Именно против этого боролся Серёжа. Он не многое успел сделать, но отдал делу, в которое верил, самое драгоценное – свою жизнь.

Суд между тем продолжался. Пришло время для заключительных слов узников.

О речи Богдана Зинченко мы уже говорили. Данилов начал свою речь с цитирования статьи Уголовного Кодекса Украины о геноциде. Судья тут же прервал: «Вам это не вменяется!». Данилов продолжает и начинает приводить цифры и факты и судья вновь его прерывает. Данилов в ответ заявляет, что никакой суд заключительного слова не прерывает. В зале возмущённые возгласы – даже фашистский суд Димитрова не прерывал! Обозлённый судья грозит вывести всех из зала. Данилов всё же заканчивает свою речь: «Вы можете нас уничтожить, но это ничего не изменит. Ваша сила только в вашем количестве. Но это – пока. Вы нас судите сегодня, а мы вас – завтра. У меня всё».

Ещё до заключительного слова, когда судья в очередной раз прервал Данилова и потребовал говорить «по существу» тот начал подробно рассказывать о задержании в николаевской квартире, о перестрелке с милиционерами на улице, попутно разоблачая все фальсификации в материалах следствия. Судья хмурился, но прервать его не мог, ведь он сам потребовал говорить «по существу».

5 апреля 2004 г. в суд была вызвана мать Данилова – Татьяна Станиславовна. Она рассказала, как рос и воспитывался сын. «У него не было слова «дай», у него было только слово «на». Он никогда ничего не требовал для себя, постоянно вступался за слабых, хотя сам физически сильным не был».

Вопросы суда – уезжал ли ваш сын куда-нибудь воевать? Да, в
1992 г. в Приднестровье. А зачем? Его что, призвали? Нет, никто его не призывал и он ни с кем не заключал контрактов.

Но тогда зачем? Зачем? Восстанавливать справедливость – как всегда. Потом поехал в Абхазию. Воевать? Воевать. Бесплатно? Бесплатно. А он денег за это и не взял бы.

Судьи переглянулись, перешёптывались, ухмылялись – им было непонятно, как может человек рисковать жизнью ради Приднестровья и
какой-то Абхазии, да к тому же бесплатно!

Яковенко начали допрашивать 11 февраля 2004 г. Его пытались изобразить руководителем террористической разветвлённой организации. Судья его постоянно прерывал – «Прекратите, Яковенко!», «Довольно, Яковенко!», «Говорите по существу» и т.п. Но Андрей упорно продолжал, заявив: «Всё, что я хочу сказать, именно «самое главное» и «по существу». Я, сказал он, в 1993 г. закончил Херсонское мореходное училище по специальности радиста. Как один из лучших курсантов по распределению был направлен в ЧМП. В компартию вступил раньше, в 19 лет, во время службы в армии. На протяжении последних «перестроечных» лет наблюдал, как разрушаются структуры, где я работал. Пароходство разворовывалось на глазах у правоохранительных органов, власти, народа. Я видел, как наши корабли приходили в Индию и выбрасывались на мель. Затем они продавались на металлолом. На этом наживалась новая буржуазия. А мы голодали, хотя всегда было принято считать, что моряки дальнего плавания хорошо живут. Было и такое, когда мы сидели под охраной автоматчиков – судно арестовывалось за долги. А кончилось тем, что мне уже не на чем стало выйти в море – ЧМП уничтожено. И никто не пытался остановить это преступление.

После окончания слушаний суд вынес ребятам жестокий приговор. Что же им ставили в вину? Терроризм, коим посчитали взорванную мусорную урну в Киеве у здания СБУ в октябре 2002 г. и поджог автомобиля в Одессе. Урну свою СБУшники оценили высоко – аж в 2842 гривны! Дорогая урна – наверное, вместе с мусором. Причём суд так достоверно и не выяснил – кто же поджигал и взрывал. Кроме того, если статья предусматривала наказание от 5 до 15 лет – суд выбирал максимум.

«Эксы», которые были в деле тоже оценены дорого – в 8−10 лет заключения. Нападение на ломбард, обменный пункт принесли «доход» − 80 гривен и часы. Самое тяжёлое обвинение – ограбление ювелирного магазина «Филин» и ранение продавщицы Мицай. Но вина их в этом преступлении выглядит весьма сомнительно и, видимо, поэтому судья Тополев категорически отвергал все просьбы подсудимых и их адвокатов привлечь к делу дополнительные материалы по этому ограблению. А суть этого происшествия в следующем: нападение на магазин «Филин» было совершено 30 ноября 2001 года. В результате было похищено имущество на сумму 260 гривен и тяжело ранена гражданка Мицай, которая позже скончалась.

По этому делу были задержаны Жевицкий и Белик и прокуратура Ильичёвского района г. Одессы возбудила уголовное дело. Оно находилось в её производстве до 18 февраля 2003 г. Дело числилось под № 5520010051, велось следствие, проводились экспертизы, составлялись соответствующие юридические документы, после чего оно было направлено в суд. Однако суд вернул дело на доследование и тут как раз появились новые обвиняемые, дело Жевицкого и Белика было отозвано (но никаких официальных следов этого «отзыва» нет) и присоединено к делу № 144.

Тем не менее, материалы следствия по магазину «Филин» имеют чрезвычайно важное значение. Если велось в течение нескольких месяцев следствие, то должны быть соответствующие документы – протоколы допросов обвиняемых, свидетелей, экспертиза, документ об отправке дела на доследование, приобщении его к «одесскому делу» и т.п. и т.д. Никаких материалов ни узникам, ни их адвокатам не дали, судья отвечал категорическим отказом. Прежние обвиняемые по этому делу Жевицкий и Белик из поля зрения суда исчезли, из комсомольцев стали выбивать показания, приобщили к делу Герасимова и Зинченко, в документах утверждали, что нападение было совершено 30 ноября 2002 г., а ранее в уголовном деле, которое вела прокуратура Ильичёвского района, дата была другая – 30 ноября 2001 г. Эти и другие несообразности давали основания обвиняемым и их адвокатам требовать приобщения к делу № 144 материалов прежнего расследования. Но судья был непреклонен.

В итоге остались в приговоре несколько мелких так называемых разбойных и террористических актов, которые не были достаточно доказанными.

Одним из существенных обвинений была перестрелка Данилова и Алексеева с работниками СБУ и милиции города Николаева, хотя в итоге это событие тоже в значительной степени в изложении судейского протокола наполнено фальшивыми свидетельствами и подтасовкой фактов.

Упор в приговоре сделан на листовки, на статьи в газете «Совет рабочих депутатов», как на чрезвычайно опасные материалы.

Но ведь ни в листовках, ни в газетных статьях нет ни слова неправды – в них речь шла о бедах современной Украины – безработице, нарушениях прав трудящихся, о нищей армии, резко осуждался антинародный коррумпированный режим Кучмы.

Однако весь парадокс заключается в том, что ныне в грязном скандале, разразившемся в руководящих украинских верхах, на весь мир демонстрируется продажность и преступная нечистоплотность ворюг, дорвавшихся до власти. Выливается компромат в присутствии журналистов, перед многочисленными теле- и фотокорреспондентами и тиражируется на весь мир. Не столь давно на пресловутом Майдане экс-премьер Юлия Тимошенко очень доказательно и эмоционально не только обличала режим Кучмы, но и вела возбуждённую толпу на его свержение. Поэтому в ходе процесса Яковенко потребовал пригласить Тимошенко в качестве свидетеля, чтобы доказать совпадение листовок, за которые суд грозится немалыми сроками, и её пламенных речей.

Суд, естественно, промолчал.

Так позвольте спросить, за что же так жестоко покарали комсомольцев? Не им надо сидеть на скамье подсудимых, а затем в колонии, а тем, кто сидит в кабинетах и грызётся, вырывая друг у друга награбленное народное добро.

Совершенно очевидно, что основная задача процесса – не установление истины, а быстрое устранение политически активных молодых людей из жизни общества. Налицо явное стремление отвести общественное мнение от подлинных врагов Украины. Но чем шире развивается политический скандал, чем всё глубже обнажаются грязные махинации, моральная нечистоплотность верхов, тем отчётливее становится очевидной честность, нравственная чистота и подлинный патриотизм молодых людей, осуждённых той же воровской и продажной властью.

4. Финал, который властью был запланирован.

В июне 2005 г. государственный обвинитель объявил сроки приговора, затребованные прокуратурой. Судьи не скупились – в общей сложности ребятам насчитали 104 года заключения в колониях строгого режима – это без погибшего Сергея Бердюгина. Хотя он умер, но не оправдан. Дело против мёртвого комсомольца прекратили «в связи со смертью».

Жестокость приговора ещё раз неоспоримо подтвердила заказной характер процесса.

Власть создала и озвучила нужный ей прецендент. Сделав упор на пропагандистскую деятельность комсомольцев, на намерение свергнуть государственную власть и учредить Причерноморскую Советскую социалистическую республику, за что определили длительные сроки, украинская юстиция фактически начала формировать законодательную базу, удобную для неё. Она позволяет жестоко карать любого левого активиста, наказывать любое левое издание, которое можно произвольно толковать как призыв к насильственному свержению существующего строя. Люди подзабыли, что с этого начинается фашизм.

В ходе процесса убедительно продемонстрировано высокомерное презрение судей и прокуроров к конституции Украины. О статье, которая отвергает возможность использовать в суде признания, полученные под пыткой, мы уже говорили. Но это не единственное нарушение. Статья 40-я провозглашает право каждого направлять индивидуальные или коллективные письменные обращения в различные органы власти, которые обязаны рассмотреть их и дать обоснованный ответ в срок, установленный законом. Но многочисленные обращения различных организаций, направленные в различные инстанции в связи с процессом, остались без ответа – ни в срок, установленный законом, ни после него.

Статья 62-я гласит о том, что лицо не может быть признано виновным до приговора суда. Но прокурор позволял себе в ходе процесса называть ребят бандитами, а, выступая по телевидению, приписать им десяток убийств.

Статья 34-я заявляет о праве каждого собирать, сохранять, использовать и распространять информацию письменно или в других формах – по своему выбору. Богдан Зинченко воспользовался своим конституционным правом и получил 12 лет.

Можно ещё назвать ряд попранных статей конституции, Очевидно зря Ющенко клялся после выборов свято соблюдать её и с тех пор всё время появляется на людях, положив ту же руку, которая лежала во время инаугурации на конституции, на сердце – очень трогательно! Зрелище для сентиментальных дам.

26 июля 2005 года в Киеве состоялось заседание Верховного Суда, рассмотревшего апелляции узников – Романова, Зинченко, Герасимова, Смирнова, Яковенко, Данилова. Остальные от апелляции отказались.

На этот раз суд проходил весьма респектабельно, в присутствии некоторых адвокатов, трёх матерей узников, представителя комитета защиты политзаключённых, депутата Верховной Рады А. Полиита, членов НБП
г. Киева, телевидения – в общем, политес был соблюдён.

Богдан Зинченко и тут остался верен себе – будучи освобождённым от наручников, он тут же демонстративно переоделся в красную майку с серпом и молотом и надписью – СССР. Романов майки не имел, но натянул красную рубашку.

В ходе суда обвиняемые и их адвокаты убедительно аргументировали недоказанность ряда обвинений и предвзятость одесского суда. Но почти всё было проигнорировано и чудовищные сроки остались.

Доказательства пыток в ходе следствия суд также пропустил мимо ушей. В противном случае, если их принять – всё обвинение рассыплется. В России иногда в этом направлении совершаются «благородные» жесты. Не так давно привлекли к уголовной ответственности охранника, избившего заключённого в «Матросской тишине».

Но у нас на Украине месяцами избивали узников и власти сделали вид, что этого не было – как же, у нас свой менталитет.

Ребята на суде держались спокойно, уверенные в своей правоте, даже улыбались.

Верховный Суд практически оставил те же жестокие сроки, назначенные одесским судом. Яковенко – 14 лет, Алексеев – 13 лет, Зинченко – 12 лет, Герасимов – 11 лет, Данилов – 10 лет, Романов – 10 лет, Смирнов – 8 лет, Плево – 6 лет. Все – с конфискацией имущества.

Польская получила 4 года, Семёнов – 3 года, условно, без конфискации имущества.

Пункт о конфискации имущества узников не обеспокоил, ибо такового у них фактически нет.

А вот приговор ошеломил присутствующих. В зале начался гул возмущения и публике весьма решительно предложили очистить помещение.

Кто-то из политических узников громко произносит в адрес судей – «Ничего! Вы ещё будете в аду гореть! А мы будем дрова подкладывать».

На этом заседание заканчивается.

Итак, первая часть нашей книги завершена. Но дело, за которое боролись ребята, закончиться не должно, оно обязательно даст свои плоды – не может же народ безропотно, бесконечно подставлять свою шею под нож и так же безропотно исчезнуть с исторической арены.

Конечно, это произойдёт не сразу. Многие до сих пор не уяснили всю трагичность сложившейся на всём постсоветском пространстве ситуации, многие ещё находятся под наркотическим телевизионным воздействием и свято верят во все ужасы, внедрённые в умы о «страшном» советском времени.

Они продолжают верить в способность современной власти всё наладить и обеспечить народу (всему народу, а не избранным) спокойную обеспеченную жизнь. Многие ощущают тяжесть современного существования, но либо всё же пытаются как-то пристроиться и выжить в одиночку, либо просто не находят в себе достаточной решительности и сил для открытой борьбы, хотя в душе, потихоньку возмущаются и негодуют.

Меньшинство уже уютно устроилось в объятиях современной власти и не только протестовать не собирается, но и готово яростно отстаивать своё приобретённое благополучие.

«Одесское дело» − первая ласточка. И, хотя говорят, что она весны не делает, но и без неё весна не наступит. Не все поступки ребят безупречны, но они все – беззаветные герои, прокладывающие путь в будущее. А на долю таких всегда приходится вся тяжесть идущих впереди.

II. Е.Семёнов. Записки политузника. О себе и своих товарищах.

1. ЗАДЕРЖАНИЕ

Они меня взяли рано утром 16 декабря 2002 года. Накануне я был на смене – сутки дежурил в типографии. Уже вечером 15 декабря я почувствовал, что с моими товарищами случилось что-то очень нехорошее. Во-первых, из города куда-то пропали Артём, Олег, Сергей и Нина. Серёжу и Нину безуспешно разыскивали родители. А, кроме того, тем хмурым зимним вечером я никак не мог дозвониться до Андрея Яковенко – ни на домашний телефон, ни на мобильник. Я не знал, что Андрей уже был схвачен сотрудниками СБУ… Мне нужно было узнать у него, чем закончилась последняя акция протеста студентов Одесской сельскохозяйственной академии (бывшего сельхозинститута). Мы хотели этим студентам помочь.

Тогда я позвонил Григоричу – руководителю Киевского районного отделения Одесской городской организации Всеукраинского союза рабочих (ВСР). В первый раз трубку взяла его дочь и попросила перезвонить попозже. Помимо её голоса, в квартире слышна была какая-то непонятная возня. Во второй раз, уже поздно ночью, трубку снял сам Григорич и сообщил мне крайне неприятную новость: у него только что был обыск. Он ещё удивлялся, почему его не арестовали.

После всех этих новостей я решил поменять квартиру, а то и вовсе покинуть на время Украину, так как не исключал возможность, что могут нагрянуть и ко мне. Но всё же не думал, что меня схватят так быстро.

Той ночью почти не спал. До утра переводил с украинского на русский газетную статью о новом художественном фильме «Как закалялась сталь», снятом китайскими кинематографистами. В фильме играли украинские актёры, но, конечно, на украинских экранах фильм этот не появлялся.… И ещё долго, наверное, наши зрители его не увидят!

После работы зашёл к Лидии Всеволодовне Гладкой – ветерану комсомольского движения Одессы. Забрал у неё свои вещи, которые там хранились, а также пальто, которое она мне подарила, видя, что мне не в чем ходить. Потом я часто вспоминал эту замечательную женщину.… А впоследствии узнал, что и её, несмотря на преклонный возраст, не обошла своим вниманием служба безопасности Украины.

На квартиру к себе я возвращался в довольно скверном настроении. Утро было таким же хмурым и холодным, как предыдущий вечер. Возле дома рабочие ремонтировали электропроводку. А до этого дом неделю стоял без

света: в наше время социальные службы города не спешат выполнять свои обязанности по отношению к жильцам… Кроме тех рабочих, ничего особенного во дворе я не заметил.

Поднявшись с тяжёлым баулом к себе на третий этаж, встретил на лестничной площадке соседку – старую бабу Аню. Она была очень рада, что дали, наконец, свет, и много говорила на эту тему. Слушая её, я привычным движением достал из кармана ключ и открыл входную дверь… И сразу с испугом отпрянул в сторону: прямо в освещённой ярким светом прихожей стояли мальчики с автоматами в полной боевой экипировке. И смотрели на меня. Бежать было поздно.

Правда, они со мной довольно вежливо поздоровались и предложили войти в квартиру. Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться. Увидев у меня баул, один из автоматчиков спросил: «Оружие есть?». Я ответил, что у меня вообще никогда не было оружия и сейчас нет. Меня сразу стали обыскивать. Баул тоже «раздербанили».

Тем временем я смог осмотреться. В квартире всё было перевёрнуто вверх дном, в том числе и в комнате, служившей кладовкой. Судя по всему, меня здесь ждали давно и уже успели всё обыскать. В углу сидел расстроенный хозяин квартиры – дядя Слава. Я сразу почувствовал себя перед ним виноватым за то, что из-за меня у него возникло столько проблем. Он сидел всё время молча, со мной разговаривал только один в штатском, который назвался следователем СБУ, чуть старше меня по возрасту, и один из спецназовцев.

Конечно, я тогда ещё плохо ориентировался в происходящем. «Следак» задавал мне какие-то вопросы, я на них отвечал. Насколько помню – довольно дерзко. Вопросы касались, в основном, моей политической позиции. Он пытался мне «довести», то есть доказать, что я не прав, что взгляды, конечно, я могу иметь свои, но «политическую борьбу надо ведь вести по закону!». Я отвечал, что не знаю, что он имеет в виду, и в чём меня вообще хотят обвинить. (Тем более что я действительно ещё не знал о последних событиях). Следователь показал мне ордер (постановление) на обыск, подписанный николаевским судьёй. Тогда я понял, что случилось что-то страшное, и что им уже очень многое известно. Иначе не вломились бы ко мне на квартиру так уверенно.

Потом один из спецназовцев, довольно молодой, со злыми глазами навыкате, отвёл меня в соседнюю комнату и спросил: «Где ствол?». Я ответил, что не понимаю, о чём он… «Не строй из себя идиота! – заорал этот придурок, − Мы своих коллег никому не прощаем! Твои дружки стреляли по нашим!». Он имел в виду вооружённое сопротивление, которое оказали мои товарищи – Артём и Олег – на квартире в Николаеве. Но тогда мне не были известны эти подробности. Решил просто отмалчиваться.

При личном обыске у меня изъяли мобильный телефон «Нокия», который два дня назад мне дал Андрей Яковенко. Недолго мне пришлось им пользоваться!... Жаль, что не догадался отдать «мобилку» дяде Славе. Правда, это сейчас настолько устаревшая модель, что и жалеть о ней не стоит. Но тогда это было неприятно. Забрали они у дяди Славы и его стартовый пистолет – не знаю, для чего он им понадобился… Хотя уже становилось ясно, что против меня хотят состряпать солидное, крупное дело. Что касается доказательств – «прикопаться можно и к столбу», как говорят в Одессе. Забрали даже мою старую камуфлированную форму, которую я получил пять лет тому назад, когда работал в охране. Каждой «находке» все СБУшники радовались и вообще вели себя так, словно поймали редкую дичь, за которой давно и безуспешно охотились. Забрали все мои личные документы, которые потом так и не вернули. (Паспорт вернул судья через полтора года, а всё остальное – начиная со свидетельства о рождении, кончая партбилетом – сгинуло в недрах СБУ). Пытались забрать даже кассеты с музыкальными записями, но дядя Слава не отдал, заявив, что все кассеты принадлежат только ему. Но самое главное, что работники СБУ обнаружили и изъяли пачку газет «Совет рабочих депутатов», которую я так и не успел передать Саше Герасимову после моего возвращения из Николаева.

− А то они так любят эти газеты распространять! − весьма резонно заметил следователь.

Потом мне велено было собираться.

Тогда я ещё не знал, как правильно вести себя в подобных неприятных ситуациях. Зато сейчас знаю. И всем могу сказать, кому, возможно, предстоит попасть в такую же переделку: ничего с собой не берите, товарищи! Наоборот, лучше сразу снять с себя поясной ремень, часы и даже шнурки от ботинок, и всё это оставить дома. Иначе всё это хозяйство у вас заберут и не вернут обратно. Вещи с собой тоже не берите. Пусть лучше вам их потом передадут в ИВС (изолятор временного содержания) вместе с продуктовой передачей. Ехать надо налегке. Но вот в зимнее время следует одеваться потеплее, ибо в камере, скорее всего, будет холодно. Хорошо, что я догадался это сделать. Наличные деньги я отдал дяде Славе, сказав, что они мне в ближайшее время не понадобятся. Хорошо, что денег было не так уж много – иначе у меня бы их просто конфисковали без оформления, как это было сделано при задержании моих товарищей.

Сначала меня хотели вести к машине без наручников, потом передумали и наручники надели. Кто-то из них сказал: «А вдруг ему нечего терять и он побежит, даже если мы его застрелим?... А он нам нужен живой!». Машина-иномарка уже ждала во дворе – её вызвал по мобильному телефону тот сотрудник, который называл себя следователем. В машине, по пути на улицу Бебеля (ныне переименованную в Еврейскую), где стоит их Управление, один молодой спецназовец читал мне мораль: мол, зачем это, Женя, тебе было надо?... Ведь за политику тоже бывает тюрьма!... А там – грязь, туберкулёз… В общем, если сейчас твои товарищи о тебе не позаботятся – останешься там надолго. Если вообще сможешь оттуда выйти живым!

Я продолжал молчать. До меня уже дошло, что влип не по-детски.

По приезде в СБУ меня завели в пустой кабинет и оставили одного. Наручники не снимали. Я имел возможность их рассмотреть. На наручниках была надпись на английском языке: «Made in Ucraine». Следовательно, Украина уже освоила выпуск спецсредств для своих нехороших граждан.

Потом в кабинет зашли несколько эсбэушников. Один из них представился как следователь киевского СБУ Коваленко. Коваленко сказал, что им всё известно и мне бессмысленно отпираться – лишь правдивыми показаниями я смогу облегчить свою участь. Я продолжал молчать. Тогда Коваленко приказал своим принести факс и тут же протянул мне полученную из Николаева бумагу с текстом показаний Олега Алексеева. В бумаге упоминался случай трехнедельной давности, когда в моём присутствии Олег с Артёмом отстрелялись от двух николаевских милиционеров. Я в данном эпизоде фигурировал под псевдонимом «Молдаван». Итак, пацаны были задержаны за три дня до моей доставки в СБУ на всё той же николаевской квартире, куда я им настоятельно не рекомендовал возвращаться! Тем не менее, это страшное несчастье с ними произошло. Коваленко откровенно похвастался, что «Олег уже без глаза, а Артём – при смерти!».

Далее он начал мне рассказывать, что Яковенко, Артем и Алексеев составляют некую «террористическую организацию», и что за одно моё соучастие в этой организации мне сразу же дадут 8 лет концлагерей! Тут уже я не выдержал, и решил всё же дать кое-какие показания.

Я не отрицал своего участия в легальном оппозиционном нынешней украинской власти движении, не стал скрывать факт моих поездок в Киев на акцию «Повстань, Украина!», тем более, что они и так об этом знали из оперативной информации… Не стал отрицать и осведомлённость о стрельбе в Николаеве. Отпираться, в самом деле, было уже бессмысленно. Эти молодые люди из Ленинского РОВД г. Николаева остались живы и вполне могли меня опознать на очной ставке. О товарищах я сказал, что всех знаю, как обыкновенных комсомольцев, а инцидент в Николаеве был для меня полной неожиданностью.

«Вас спасёт сотрудничество со следствием!». Это главный козырь всех следователей при допросе подозреваемого. Товарищи, не ведитесь! В идеале – лучше, конечно, вообще «упасть на мороз» и молчать, как партизан. Но тут есть очень неприятная деталь: враги вас будут пытать! Наш случай – не первый и не последний. Поэтому не исключено, что кто-то не выдержит пыток и вынужден будет дать показания. И вовсе не потому, что это предатель. Поверьте, выдержать пытки, да и просто сильные побои, сможет далеко не каждый человек, даже хорошо подготовленный… Но в любом случае, допустимо говорить только то, что им уже известно. Кто хочет – может вообще всё взять на себя. Но это – смотря по ситуации.

Главное – ни под каким предлогом не выдавать тех, кто ещё остался на свободе. Здесь пример советских партизан и подпольщиков времён Отечественной войны никто не должен забывать! И я не забыл… Если я что-то сделал не так – у всех ещё будет возможность меня осудить. А пока моё дело предостеречь от ошибок, от которых не застрахован ни один неопытный «первоход» − человек, впервые попавший в места лишения свободы. Я сам был первоходом.

… А ещё этот Коваленко требовал от меня показаний по «преступной деятельности главаря террористической организации Яковенко Андрея Олеговича» и по взрыву у здания СБУ в Киеве. Я «упал на мороз».

А его интересовала именно эта информация! Вначале он обещал меня даже отпустить и позволить уехать из Украины. Подержим, мол, немного в СИЗО СБУ на хорошем питании – и отпустим. Потом угрожал мне выдачей в Николаевский райотдел на растерзание тамошним ментам.

Я понял, что самое страшное начнётся уже очень скоро. Попросил разрешения позвонить. Мне разрешили. Видимо, тут они не желали ничего нарушать. Я дозвонился до комсомолки Леры. Сообщил ей, что меня взяли, и надолго. В свою очередь, Лерка мне сказала, что Андрей Яковенко тоже арестован. Это я знал и без неё.

После этого я уже очень долго не имел возможности пообщаться с товарищами с воли. Сведения оттуда я получал отрывочные, и много важного мне рассказали только после освобождения.

Вечером за мной из Николаева приехали «беркутята» − жлобы из спецподразделения МВД Украины «Беркут». Эти уже не были со мною так вежливы, как сотрудники СБУ, которые отдали меня им на растерзание, а сами «умыли руки».

Мне больно зажали руки «браслетами» и бросили меня на заднее сидение «Жигулей». Два часа на большой скорости везли в Николаев, до которого от Одессы 130 км. По пути меня постоянно нагибали вниз, чтобы не было видно, кого везут. Постоянно говорили всякие гадости. Угрожали, что по дороге меня пристрелят, а потом скажут, будто я попросился в туалет и пытался бежать. Я им только сказал, что буду очень благодарен за это: пусть лучше сразу пристрелят, чем долго мучиться. Тогда они сразу прекратили этот разговор. А ещё они на полном серьёзе боялись, что меня товарищи отобьют по дороге. Было уже темно, а какая-то машина, ехавшая сзади, сильно светила фарами… «Беркутята» суетились, кричали своему водителю: «Гони быстрее, это едут за ним!».

Да, они нас тогда переоценили!...

И вот Николаев. Меня вытаскивают из машины. Я не могу встать. Ноги отекли. Я даже не мог говорить – челюсти онемели. В райотделе меня сразу начали бить. В кабинете их было около двадцати. Все были как-то нездорово возбуждены – не исключено, что такое состояние было вызвано алкоголем или наркотиками. Они мне кричали: «Ты – коммунист!». Я отвечал: «Да!». После чего снова били.

Потом они устроили что-то вроде допроса (то есть без соблюдения всяких там процессуальных формальностей). Некий Полещенко Сергей, дознаватель этого райотдела, спрашивал меня об эпизоде 22 ноября, когда Артём и Олег подстрелили их сотрудников. При этом мне все в один голос кричали, что всё равно притянут меня к делу как соучастника покушения на жизнь милиционеров, раз я там тоже был. Я пытался доказать обратное – они не слушали. Полещенко делал какие-то записи или делал вид, что записывает. Остальные орали, словно черти в аду.

Меня это, в конце концов, разозлило. Я им сказал, что они – не народная милиция, что их люди боятся, как бандитов, что я их всех ненавижу, а потом просто начал обзывать их нецензурными словами. В этот момент мои руки были свободны от наручников. Когда они меня снова пытались бить, я успел хлопнуть одного из них по ушам. Второго я ногой изо всей силы ударил ниже колена, отчего тот дико взвыл. Потом беркутята начали играть в футбол, а я был в роли мячика. Так продолжалось довольно долго. Били изо всех сил, я мог только закрывать от ударов голову и пах. Остальные части тела были защищены зимней одеждой, но всё равно было больно. Хорошо ещё, что эти гады поленились меня раздеть. Я им кричал: «Стрелять вас надо, гадов!! Но я этого не делал!». И только тогда они прекратили меня бить. Полещенко сказал: «Твоё счастье, что ты не стрелял».

До утра меня больше не трогали. Приковали «браслетами» к стулу, сидели «над душой» и продолжали говорить мне всякие гадости. Спать не давали. Как они сами мне признались, лишение подозреваемого сна – тоже один из методов физического воздействия. У меня уже не было сил с ними ругаться. Главное, им не удалось заставить меня признаться в том, что я не совершал…

Во время драки я сломал у Полещенко его часы. Тогда я ещё сказал: «А теперь можете вменять мне сопротивление!». На что Полещенко ехидно ответил: «Нет, мы сделаем по-другому!». Значение его слов я узнал потом, на очной ставке…

Кроме Полещенко мне больше никто не представлялся. Но некоторые рожи я на всю жизнь запомнил, и когда наше время придёт – я их опознаю! Был там некий Серёга из николаевских оперов, довольно молодой. Представился мне как украинский националист, который ненавидит всех русских. Сам он был в доску пьяный. Другой «беркут» сидел до утра напротив меня и нудным голосом жаловался, как раскулачили когда-то его предков «мои большевики». Какой-то пьяный опер достал из моей сумки книгу Гладкой Л.В. по истории одесского комсомола и пытался её читать. Но он, скорее всего, и читать-то не умеет! Он ещё спрашивал у меня: «А эта книга – легальная?». Тупее вопрос трудно придумать! В общем, все названные лица приложили ко мне свои грязные руки и ноги. Да и не только ко мне.

Кстати, есть версия, что приказ о применении пыток к захваченным комсомольцам дал лично полковник киевского СБУ Герасименко. Скорее всего – это правда. Надеюсь, что Народный трибунал когда-нибудь с ним разберётся. Но Полещенко ещё ссылался на областного прокурора, который, будто бы, сказал: «Можете делать с ними что хотите!». Кто был в то время прокурором Николаевской области, я думаю, легко вычислить. Он развязал руки палачам из Ленинского РОВД. Потом мы с товарищами переименовали этот РОВД в Гитлеровский. Так более соответствует действительности.

Утром, 17 декабря, пришла другая смена – и всё началось сначала. Сопротивляться я уже не мог, и меня били куда попало. Некий опер Рома (его рожу я тоже хорошо запомнил) долго бил меня кулаком по голове и палкой по ногам. Я ещё потом удивлялся, как у меня после общения с этим Ромой не было сотрясения мозга, осталась только внушительная гематома на голове. Этот подонок кричал, что Артёма «опустили» уголовники за то, что имели из-за его стрельбы неприятности, а с Олегом и со мной будет то же самое… Многих задержанных действительно избивали по подозрению в стрельбе, но всё остальное было со стороны опера просто клеветой на моего товарища.

А тогда стало страшно: я не знал, правда ли то, что он говорит, или нет? Я вообще не знал тюрьму, как таковую, а это очень плохо. Убеждён, что в наше смутное время буквально ВСЕ должны знать тюрьму хотя бы понаслышке. Никто от этого не застрахован, но если более-менее знаешь тюремную систему, то уже не будет так жутко, как вначале было мне и другим товарищам в первые дни…

Потом пришёл опер Руслан. Надо отдать ему должное – после его прихода меня уже не трогали. Он даже принёс мне из буфета поесть. Я совсем ничего не хотел, но он меня заставил съесть суп с хлебом. В то же время вечером этот Руслан надиктовал следователю прокуратуры Бондарю именно те «показания», которые ему были нужны. В них я «признавался» в своём соучастии в организованной преступной группе. Весь этот бред мне пришлось подписать, чтобы потом уехать в ИВС (изолятор временного содержания). В противном случае меня бы мучили дальше, а я уже устал.

Они мне сами сказали, что мои товарищи пострадали значительно больше, чем я, но и мне мало не показалось. Этот Бондарь пообещал, что в ИВС меня бить не будут. ИВС – первая ступень тюрьмы. Следующей идёт СИЗО (следственный изолятор), потом – зона (лагерь для осуждённых). До зоны я так и не доехал.

Когда меня вели к машине, один из конвойных вдруг мне шепнул: «Женя, я твоего года рождения и прекрасно помню, что при Союзе было лучше. Жаль только, что ничем тебе помочь не могу, и вынужден тебя конвоировать». По крайней мере, хоть это приятно вспомнить!... В машине этот конвоир включил музыку и сказал, что это для меня.

Однако везли меня на полу, как мешок. Руки были закованы сзади. Вещи остались в райотделе, мне их так и не вернули. Меня также сопровождал Руслан.

Николаевский ИВС расположен в районе «Лески», и везли меня туда достаточно долго. Когда меня вытащили из машины, Руслан сказал сотрудникам изолятора, чтобы меня поместили в нормальную камеру. Затем уехал.

Было уже поздно. Меня привезли после отбоя, который в таких заведениях всегда в 22.00. Работники ИВС учинили мне очень тщательный обыск и забрали ремень и часы. Больше я их никогда не видел. Когда я переступил порог камеры, в ней уже все спали. Там было трое заключённых. Свободных мест тоже было три. Один из зэков поднял голову и сказал: «Ложись, брат, на верхнюю нару». Я это сделал с удовольствием, хотя и с трудом. Ноги были разбиты, и я скорее заполз туда, чем поднялся. Нара была холодная и железная. Вообще, в камере было сыро и холодно. Сверху светила лампочка – круглосуточно, как во всех местах предварительного заключения. Но мне было уже всё равно. Я двое суток не спал, и мне камера ИВС в первую ночь после райотдела показалась просто раем. Я сразу уснул.

2. ИВС

По поводу моего задержания остаётся добавить, что «заехал» я на ИВС по ст. 263 Уголовного Кодекса Украины, которая звучит примерно так: «хранение и незаконное обращение с оружием и взрывчатыми веществами». До 27 декабря 2002 года я сидел там, как подозреваемый по этой статье. Покушение на ментов они мне не вменили даже в тех показаниях, которые написал якобы от моего имени, следователь Бондарь перед отправкой на ИВС – слишком уж убедительными им показались приведенные мною доводы! До конца судебного заседания мне так и не вменили «недонесение». Наверное, потому, что это – слишком лёгкая статья, по которой много не дают.

В 6 часов утра меня разбудил звук открывшейся дверной форточки – «кормушки». Дальше я её так и буду называть. Когда пишешь о тюрьме, то очень трудно игнорировать местную терминологию, да и не нужно. Ведь, раз уж в наше время это с каждым может случиться – пусть люди знают.

Всем принесли по пайке хлеба и по кружке слабого чая без сахара. Кружки были алюминиевые. Пацаны хотели меня разбудить, чтобы я позавтракал, но я уже не спал, и с трудом сполз с нары. В тюрьме без особой надобности никто никого не будит. Сон – это, по понятиям зэков, «святое». А вдруг человеку снятся мать, жена, свобода?.. В общем, вы меня поняли.

Я начал есть. Хлеб был довольно вкусным, прямо из пекарни. За столом я познакомился с моими сокамерниками. Это были молодые люди, только недавно потерявшие свободу и ещё не получившие типичные для тюремной жизни «погоняла», т.е. прозвища. Самого старшего звали Шуриком. Он был со мною почти одного года рождения и попал сюда за кражу автомагнитол. Второй был мой тёзка – Женя-мотогонщик, парень любил угонять мотоциклы. А вот Сергею не позавидуешь – этот несчастный «залетел» за соучастие в убийстве.

Из нас четверых «первоходами» были только мы с Женей. Шурик и Сергей уже побывали «на лагере», т.е. отбывали срок наказания, назначенный судом, в колониях для осуждённых. Конечно, они меня спросили, за что я сюда попал? Я сказал: «За политику». Шурик сразу не понял: «Это ты что, за вільну Україну?». «Нет, я – красный!». Так и сказал. А потом всё рассказал им по существу. Сказал о своих убеждениях, за что боролся и как сюда попал. Очень мне в тот момент хотелось высказаться.… Ещё я почувствовал, что рядом со мною сидят неплохие ребята, хоть и уголовники.

Именно с такими людьми мне пришлось сидеть вплоть до освобождения. Политических не только вместе не сажают, но и не дают общаться, во всяком случае, стараются не давать. Но это у наших врагов не всегда получалось. Мы всё равно общались: в «воронке» при выездах на следственные действия и суд, в пересыльных «боксиках», в зале суда и по «тюремному телеграфу» − переписке. Но когда мне приходилось сидеть с плохими людьми, тогда я очень сожалел, что живу не в те времена, в какие жили герои очень старого советского фильма «Юность Максима». Сто лет тому назад революционеров сажали вместе. Они имели возможность материально поддержать друг друга, а также все хором исполняли в камере революционные песни. Да и закон был в старой России, согласно которому политических заключённых содержали отдельно от уголовников. А вот в этой стране – Украине – такого закона нет. Статус политзаключённого здесь отсутствует, хотя реально они давно существуют, и не обязательно это коммунисты. Это, прежде всего, люди, вступившие в конфликт с законом по политическим мотивам.

В первый день моего заточения мне особенно понравились понимание и сочувствие моих новых товарищей по несчастью. Пацанам давно надоела эта беспросветная жизнь при капитализме, поэтому они даже обрадовались, когда узнали, что в стране уже есть революционеры. Они мне так и сказали: «Да, жаль, что мы вас не знали по свободе!».

Женя-мотогонщик и Серёга говорили, что если бы не нужда и безработица, то они никогда бы не ступили на преступный путь и не сидели бы по тюрьмам. Что касается Шурика, то он уже сложился, как профессиональный вор. Это была его «вторая ходка». Но даже он мне пообещал, что когда освободится, то будет воровать только в пользу нашей партии. Я, конечно, поблагодарил Шурика за поддержку, хотя бы и такую, но предупредил, что когда мы победим, то ему придётся отказаться от своего криминального ремесла и переквалифицироваться так, чтобы потом не сидеть при народной власти. На что Шурик только сказал: «А вы победите сначала».

Так мы и познакомились. После первого разговора пацаны стали называть меня «Лениным» и «Владимиром Ильичом». Я, конечно, понимал, что до настоящего Владимира Ильича мне очень и очень далеко, но поделать уже ничего не мог – новое прозвище сразу ко мне «приклеилось». (И, как нарочно, в заключении я начал быстро лысеть!..). «История повторяется!» − говорили мои сокамерники. Именно здесь, на ИВС, от своих первых сокамерников, я узнал о двух николаевских комсомольцах времён Великой Отечественной войны: Шуре Хоменко и Вите Кобере. Они были связными между городскими подпольщиками и партизанами катакомб. Впоследствии эти юные герои были схвачены гитлеровцами и казнены. После окончания войны им в Николаеве поставили памятник. Приятно было сознавать, что даже зэки-уголовники ещё не забыли нашу славную историю!

В первой половине дня к кормушке подошёл сотрудник изолятора и записал мои данные и статью, по которой меня «закрыли». Его ещё удивило моё высшее образование. Потом Женя-мотогонщик познакомил меня с зэчкой из соседней камеры, которую звали Люська-наркоманка. Женя переговаривался с ней через умывальник и сказал ей, что к нему в камеру «заехал» новый человек, политический. Люську это заинтересовало, и она попросила «подтянуть», т.е. позвать меня к умывальнику. Мы с Люськой сразу подружились.

Люська хвалила меня и моих подельников Артёма и Олега за то, что мы «постреляли двух подонков из Гитлеровского РОВД». Особенно сильно Люська ругала одного из них – Шевченко. Тот, по её словам, был вообще палач. Пытал и мучил николаевских наркоманов, но не посадил ни одного торговца наркотиками. Ему было выгодно «доить» этих негодяев, а не сажать их! А наркоманы – больные люди, «ломать» их гораздо легче, чем здоровых. Ещё Люська сообщила мне хорошую новость: после того случая Шевченко ушёл из милиции. Спустя год я узнал, что Шевченко перешёл в экономический отдел, и теперь «доит» бизнесменов…

Сказала она мне и об Артёме. Оказалось, что он находится в камере по соседству с ней. Его приковали наручниками к наре, и каждый день избивают. Я и сам часто слышал его крики и звуки наносимых ударов…

Мы с Люськой после этого разговора общались постоянно. Пацаны прозвали её Крупской. Когда я приезжал от следователя, пацаны всегда мне говорили: «Ленин, подойди к умывальнику. Крупская звонила». У Люськи был очень приятный голос. Она с сокамерницами часто пела хорошие лирические песни и говорила, что посвящает их мне. Однажды даже в любви мне объяснилась …

По её словам, выглядела она так: невысокого роста, худенькая, со светлыми, длинными волосами. Была она примерно одного со мной возраста. Сидела Люська уже 2,5 года, но почему-то её из ИВС не забирали. Наркотики она давно не употребляла. Я провёл с «Крупской» воспитательную работу: прежде всего, потребовал, чтобы она никогда больше не употребляла эту гадость! Люська мне буквально поклялась, что больше не будет.

В свою очередь, Люська просила меня описать мою внешность, что я и сделал. Но ей этого было мало! Она сказала, что очень хочет меня увидеть. Я и сам был совсем не против, но, к сожалению, наша встреча не состоялась. Перед самым Новым годом её всё-таки этапировали в СИЗО. Перед тем, как уехать, Люська посоветовала мне написать жалобу прокурору по надзору в случае, если меня опять начнут бить. Спасибо тебе, Люська, что не оставляла меня своей заботой! Ты – классная женщина!

После отъезда Люськи мне больше не с кем было общаться из той женской камеры. Хотелось бы верить, что Люська-«Крупская» уже на свободе и не губит свою жизнь и здоровье наркотиками.

Кстати, Шурик мне ещё прикалывал (т.е. в шутку говорил), что в Николаеве есть «единственный до конца революционный класс – наркоманы! Поставь им ведро «ширки» − и они за тебя пойдут на баррикады!». Но когда я, год спустя, рассказал об этом разговоре моему товарищу-подельнику Доктору, он мне ответил: «За ведро «ширки» они не только поёдут за тебя на баррикады, но и продадут тебя разом со всей революцией. Я их знаю!». Впрочем, к тому времени я и сам уже понял, что наркоманы – весьма гнилой «контингент». По свободе я не был с ними знаком, а вот в этих местах узнал их хорошо. В лучшем случае это просто больные люди, деградированные личности.

В тот день, помню, пацаны в камере делали что-то запретное. По-моему, достали острую заточку и что-то резали. Я, ни слова не говоря, подошёл к двери и заслонил спиной смотровые щели – «шары». «О, а ты говоришь, что не сидел!», − заметил Женя-мотогонщик. Я ответил, что и в самом деле никогда не сидел, но знаю, как закрывать шары по фильмам и книгам о заключённых-революционерах. Да, советскую кинотрилогию 30-х годов XX века я тогда часто вспоминал!.. Последний раз я её смотрел у Лидии Всеволодовны Гладкой, по видеомагнитофону, незадолго до моего «закрытия», кажется – на 7 ноября, в годовщину Октябрьской Революции. Потом я заходил к Лидии Всеволодовне ещё раз, буквально дней за десять до задержания.… А в следующий раз мы с друзьями-комсомольцами должны были собраться у неё 20 декабря. Но, по известным причинам, ребята пошли туда уже без меня.

Обед в ИВС нам приносили довольно поздно, где-то к 15 часам, а то и ближе к вечеру. Должность баландера (разносчика еды) здесь исполняла одна смешная заключённая-наркоманка. Выглядела она старше своих лет, у неё была очень пышная шевелюра и такая чёлка, что вообще не было видно глаз и половины лица. Изо рта вечно торчала сигарета, даже не всегда зажжённая. Узнав, кто я такой и за что сюда попал, она почти всегда «насыпала» мне полную миску супа или каши и говорила, что мне надо хорошо питаться. От неё я впервые услышал слово «смыття» и узнал, в каких случаях оно употребляется. Вечером она пришла забрать через кормушку мусор из камеры, который пацаны собирали в пакеты от передач, и сказала: «Давайте сюда смыття». Я сначала думал, что она плохо говорит по-русски, но оказалось, что это не совсем так. Несколько позже, уже в СИЗО, один пацан-первоход так и назвал мусор мусором, но ему люди сразу объяснили популярно: «Мусор ходит по продолу (т.е. тюремному коридору) и бьёт киянкой (т.е. дубинкой) по дверям и тебе по заднице, а в хате (т.е. камере) – смыття». Так что в украинских местах лишения свободы мусор, находящийся в камере, не принято называть по-русски.

На обед нам принесли гороховый суп, совсем без калорий, и, чуть позже, почти сухую кашу. К супу снова выдали по маленькой пайке хлеба. Нам несколько больше нравилось первое, пацаны говорили, что это «суп-мармелад». Уже тогда я интуитивно почувствовал, что пайка в тюрьме – это свято, так же, как сон. Каждый ел только своё. Но если кто получал с воли передачу, то делился со всеми, если людей в камере было мало.

В первый день моего пребывания в ИВС передачу в нашей камере никто не получал. Я даже думал, что мне никто ничего и носить не будет… Хорошо, что ошибся!

Ужин тоже долго не давали, перед самым отбоем принесли эрзац-чай с хлебом. Мы все успели порядком проголодаться. Один только Шурик лежал на наре и утверждал, что он отрегулировал свой организм и не хочет есть. А тех зэков, которые любят покушать, в тюрьме называют «кишкоблудами». Лучше кишкоблудом не быть – уважать не станут. Уважение окружающих и на свободе много значит, а в тюрьме без него вообще не проживёшь.

Особо следует сказать о прогулке. Проверка в ИВС обычно была в 10 часов утра. До проверки надо было прибрать камеру. Как говорил Шурик, «в тюрьме пофигизм не проходит». Он сразу стал у нас неформальным авторитетом, как человек, хорошо знающий тюремную жизнь. Мне понравилось, что Шурик не «наворачивал», то есть вёл себя вполне прилично. Убирали мы камеру при помощи тряпки. Сначала дежурный по камере (дежурили мы по очереди, все без исключения) подметал пол… тряпкой. Веник и совок не полагались. Потом тряпку мочили под краном и мыли пол. С наступлением проверки в камеру заходили «мусора» и начинали «шмон», то есть обыск. (В украинских тюрьмах мусорами зовут как работников милиции, так и сотрудников ИВС, СИЗО и колоний для осуждённых. А в России тюремных работников называют «вертухаями», как я потом узнал со слов Артёма). Так вот, пока эти мусора делали шмон, нас выводили на продол и вели во внутренний дворик. Руки при следовании по продолу до самого дворика следовало держать за спиной, иначе можно было получить дубиналом пониже спины. Если что – там бьют сразу, не церемонясь. Дворик на ИВС был маленький, стены и пол – бетонные. Сверху – решётка. Мы там обычно больше 10 минут не задерживались. При следовании по коридору туда и обратно нас заставляли бежать бегом и не смотреть по сторонам. Получить дубинкой можно было даже за излишнее любопытство. С людьми из соседних камер мы при этом никогда не встречались. Шмон проводился строго по очереди. Перед возвращением в камеру нас ставили лицом к стене и обыскивали.

Где-то на второй или на третий день моего пребывания в изоляторе при обыске один мусор с грубым ругательством оторвал у моей новой кожаной куртки ременную пряжку. Куртка была изуродована. Но я носил её до конца первой тюремной зимы, так как другой не было. Весной 2003 года куртка выглядела уже такой изношенной, что её пришлось порезать на хознужды. Главное – зимой в ней было тепло. В камере мы верхней одежды не снимали – там было не намного теплее, чем на улице.

Стол и две скамейки, приваренные к полу, составляли мебель. Из окна можно было рассмотреть лишь стену соседнего здания, где, как мне кажется, находился так называемый пищеблок. Мои сокамерники сами были местные, николаевские, а дом одного из них, по-моему, Жени-мотогонщика, находился недалеко от ИВС. Но передач Женя не получал. Передачи получал Сергей – от бабушки. У Шурика когда-то были жена и ребёнок, но он давно развёлся. В принципе, первые тюремные дни воспринимались ещё как экскурсия, как пусть неприятный, но неожиданный и интересный экстрим. А потом это всё начинает страшно надоедать…

Так закончился первый день.

Из сотрудников ИВС мне лучше всех запомнился прапорщик, которого арестанты назвали «Конь-голова». Он был высокого, под два метра, роста. На своей смене постоянно на всех орал. Конь вообще так разговаривал. Но если даже наказывал кого, то строго по правилам тюремного распорядка. За это его, хоть и не любили, но уважали. Говорили, что бьёт он больно и не по-детски, но нас он ни разу не побил, вплоть до моего отъезда на СИЗО. Запретных вещей в нашей камере вроде не было (во всяком случае, при шмоне не находили), и мы ничего не нарушали, за что даже получили репутацию «образцовой хаты». Вышеупомянутый Конь-голова нас ставил в пример другим. Правда, после визита Коня и ему подобных с обыском, нам приходилось заново проводить уборку хаты, причём ещё более основательную, чем утром. После шмона обычно всё было перевёрнуто вверх дном.

А вообще арестантов постоянно били на проверке за малейшее нарушение. Каждый день из коридора доносились звуки ударов дубинкой и крики избиваемых людей.

Действие дубинки-«демократизатора» я познал на себе в Гитлеровском райотделе и Николаевском СИЗО. До задержания и ареста я знал об этом «рычаге перестройки» − резиновой дубинке – лишь понаслышке. В Одесской следственной тюрьме, куда я попал потом, для избиений мусора ещё используют деревянную киянку, с помощью которой также будят зэков по утрам, стуча киянкой по металлической двери.

Ещё моё внимание привлёк там один «прикольный» выводной. Однажды во дворе выпал свежий снег. Когда нас вывели на прогулку, этот выводной строго объявил: «В снежки не играть, бабу снежную не насиловать!». Так он мне и запомнился.

Во вторую ночь в камере у меня уже был свой матрац. До этого Шурик спал сразу на двух. Если я хотел поспать днём, то Шурик давал мне своё одеяло. Одеяло было казённым и имелось только у него одного. С постелью во всех украинских тюрьмах напряжёнка. Лишний аргумент за то, чтобы постараться туда не угодить.

Время от времени меня вывозили на следственные действия в Николаевское СБУ, но об этом я хочу написать отдельно. А чаще всего мы целыми днями сидели в камере и искали, чем бы заняться. В первой половине дня, пока было ещё светло, мы с Шуриком играли в «морской бой», разгадывали кроссворды в журнале. Бумага и ручки у него были. Женя-мотогонщик любил «тусоваться по хате», то есть просто ходил взад-вперёд по камере. Надо сказать, что наша камера была ещё довольно просторной. Сергей лежал целыми днями на наре и вообще выглядел больным и ослабленным. Соучастие в убийстве у него было самое пассивное, где-то на уровне недонесения, но сидеть ему предстояло долго.… У него в другой камере сидел подельник. Сергей говорил, что подельник пытается убийство свалить на него, а он не собирается это брать на себя. Месяц спустя я случайно познакомился с его подельником, уже в Николаевском СИЗО, когда меня выводили в адвокату. Этот рыжий тип производил неприятное впечатление, а Серегу называл «лохом», т.е. дурачком. Скорее всего, рыжий и завалил того несчастного потерпевшего.… После перевода из ИВС ни Сергея, ни других названных пацанов я больше никогда не встречал и мне ничего не известно об их дальнейшей судьбе.

До моего появления в камере Сергей включал пацанам «вечерний кинозал» − рассказывал им фильмы. А потом стал каждый вечер просить меня «рассказать про историю». Вот где понадобились мои университетские познания! Рассказал им всё, что знал о Чингисхане и Батые, Стеньке Разине и народовольцах. При этом Серёга просил меня переводить на бытовой язык мою «коммунистическую феню», так как я время от времени забывал, где я нахожусь, и употреблял понятия типа «диалектический материализм» или «экспроприация».

Шурику нравились рассказы о Стеньке Разине, а всем вместе – истории о татаро-монгольском нашествии и о деятельности революционеров-боевиков конца ХIХ – начала ХХ вв. Заодно я их научил петь революционные песни. Впоследствии мне это больше нигде не удавалось сделать. Даже в «воронке», когда, год спустя, нас вывозили на суд вместе с товарищами-подельниками, идея исполнять в дороге революционные песни не получила поддержки. Олег Алексеев даже назвал меня «застойным» человеком. Хотя, убежден, что, если бы мы запели, то нас бы даже конвойные поняли.… А тогда, в камере ИВС, мы с пацанами дружно исполняли «Варшавянку», «Интернационал», «Вставай, страна огромная». Девочкам из соседней камеры это тоже нравилось, они стучали в стену и просили повторить на «бис». Потом сами пели нам песни о любви. Серега говорил, что наши песни дух поднимают, и это правда. Даже баландерша с сигаретой стояла под дверью и слушала, а потом, в виде благодарности, добавляла мне каши.

Сергей, как уже было сказано, отбывал ранее срок в лагере. Я просил его рассказать о лагерях, полагая, что и мне туда прямая дорога. Но он ответил коротко: «Туго!». Потом добавил, что работы там сейчас нет, кормят очень плохо, и, если ты не «греешься», то можно вообще не выжить. Я спросил: «А что значит «греться»?». Оказалось, это означает - получать передачи с воли. Да, в этих местах «не столь отдаленных» получение продуктовых и вещевых передач со свободы жизненно необходимо.

Первую передачу я получил примерно на третий день пребывания в изоляторе. Там были продукты и теплые вещи. Спасибо товарищам-коммунистам! Своих не забывают. Пацаны тоже были довольны. В тот вечер, лежа на наре, я думал о том, что сейчас делают в Одессе мои друзья. Представил себе спортивный зал, куда ходят заниматься наши комсомольцы… Тренер, наверное, уже построил своих бойцов и объявил: «Наши товарищи Женя Семенов, Андрей Яковенко, Саша Герасимов арестованы. Им грозит долгий срок лишения свободы. Мы не простим этого нашим врагам. И мы не бросим товарищей в беде. Надо сделать все для скорейшего освобождения молодых коммунистов…».

…Спустя более чем полтора года, когда мне, единственному из всей нашей группы, удалось выйти на волю, я узнал, что ситуация в Одессе тогда была гораздо мрачнее. Товарищи рассказали мне, как, сразу после нашего задержания, в спортзал прямо во время занятий влетели «маски-шоу», переписывали все фамилии ребят, которых застали на тренировке… Занятия в секции были на месяц прекращены. А когда собрались снова, то многих недосчитались: разбежались кто куда. Остались самые идейные.

Не зная этого в своем заточении, я больше думал о том, как товарищи на воле переживают за нас – политзаключенных, в каком шоке находится, наверное, Лидия Всеволодовна, когда в назначенный для занятий день к ней пришли только девушки Лера и Таня и сообщили: «Женю забрали в СБУ»!.. В наших условиях это все равно, что сказать про человека: «Его забрали в гестапо».

Хотелось с кем-нибудь поделиться своими мыслями. Сказал пацанам в камере, что вот сижу здесь, а уже суббота, 21 декабря, и в этот день мы договаривались пойти с моим университетским другом Богданом в пулевой тир пострелять… «Богдан пойдет один», - заметил в ответ Женя-мотогонщик. Но, как выяснилось, Богдан тогда без меня никуда вообще не пошел. Просто не захотел.

Товарищи, цените все хорошее, что у вас есть на воле! Свободу очень легко потерять и архитрудно потом вернуть. В первые дни я еще не до конца осознавал весь ужас своего положения. Как-то даже вслух сказал: "Не жалею, что попал в тюрьму! На свободе жизнь так невыносима!..". И в самом деле, в годы и месяцы, предшествовавшие аресту, я был очень недоволен жизнью – не только общественной, но и личной. Считал себя законченным неудачником. Но Женя-мотогонщик мне возразил: «Как бы там ни было, а на свободе однозначно лучше! У тебя еще будет очень много времени, чтобы пожалеть, и не раз пожалеть, что ты попал сюда!». Тезка мой оказался прав. О том, как у меня в тюрьме изменились некоторые взгляды на жизнь, менялось мое поведение и характер, я еще буду писать. Недаром заключенные говорят: «Кто здесь не был, тот не знает, что такое свобода!». А я знаю. Но такого знания не пожелаю никому, за исключением уж совсем законченных негодяев.

Время от времени я выезжал на СБУ. Вернее, меня туда вывозили под усиленным конвоем, в наручниках, с руками, скованными за спиной. Но здесь не принято было на это жаловаться. Считалось, что человек должен быть достойным арестантом, а не «арестованным». Хотя человеческое достоинство в местах заключения топчут на каждом шагу.

В первой передаче мне «не зашли» сигареты – товарищи их не прислали, зная, что я некурящий. Сокамерники были огорчены и попросили меня взять сигарет у следователя. Надо отдать должное моему следователю Грицаю – о нем еще будет разговор! – но сигареты он мне для пацанов давал всегда. Покупал самые дешевые, зато сразу по 2-3 пачки. В тюрьме и это – большое утешение, конечно, для тех, кто курит. Конвойные мне время от времени давали хлеб на дорогу, хотя и делали это с видом одолжения.

Когда я привез сигареты на ИВС, пацаны были по-настоящему рады. Часть сигарет я передал через продольного мусора девчатам в соседнюю камеру. Люська незамедлительно лично поблагодарила меня через умывальник. И так было не раз.… Но однажды, перед Новым годом, после того, как я отправил сигареты соседкам, в стену просто отбарабанили в знак благодарности: Люськи уже не было на ИВС, ее увезли в СИЗО.

Несмотря на то, что для Революции я, по сути дела, ничего еще не успел совершить, отношение ко мне со стороны спецслужб и работников изолятора было, как к опасному государственному преступнику.

Помню, мы еще много спали, особенно после обеда, когда в камере наступал полумрак. На тюремном языке это называется «бандерложить». Зек, который любит поспать и «не создает движения», то есть не общается с другими заключенными, именуется «бандерлогом». Такую репутацию в тюрьме лучше не иметь. Но на ИВС это было еще простительно. Правда, незадолго до отъезда на СИЗО, Шурику так надоел этот бандерложий образ жизни, что он часто повторял: «Ну, когда же меня заберут из этого кракушатника?!».

А потом пацанов, к которым я уже успел привыкнуть, вывезли сразу всех.… Это случилось примерно 24 декабря. Незадолго до этапа им принесли бритвенные принадлежности, но зеркало, конечно, не дали. Они брились с помощью одноразовых бритвенных станков и потом осматривали друг друга – чисто ли выбрито. У меня, за три недели пребывания на ИВС, выросла настоящая борода, из-за нее я выглядел старше своих лет. Борода эта мне не нравилась, только доставляла лишние неприятности, с непривычки постоянно чесалась.

Но на ИВС не было возможности ни нормально побриться, ни переодеться. В баню нас не водили. Стирать свои вещи можно было только под краном, а сушить – вообще негде. В общем, людей там доводят до положения «чертов». Определение «черт» я услышал позже в Николаевском следственном изоляторе; оказалось, это вовсе не то, что понимается под словом «черт» на свободе. Но я еще вернусь к этой теме.

Условия содержания заключенных в украинских ИВС нельзя назвать человеческими. Так, здесь нельзя было даже заварить чай – в камере не было розетки. Хотя чайная заварка и сахар у нас имелись. Женя-мотогонщик, так тот чай просто жевал всухую. И он был в этом не одинок. Мой подельник Доктор тоже умел жевать сухой чайный лист, а я этому так и не научился. Сахар мы добавляли в эрзац-чай, который нам приносили по утрам и вечерам. Здесь такой чай называют попросту кипятком.

Зная, что мне, в любом случае, придется ехать в СИЗО, «на тюрьму», я интересовался у Шурика: как там жизнь? «Люди там сидят! - отвечал Шурик. – Такие же, как и на свободе – хорошие и плохие. А все остальное сам узнаешь, когда туда приедешь. Тебе объяснят, как жить в тюрьме. В принципе, там лучше, чем в ИВС». Сам Шурик с нетерпением ждал отъезда на тюрьму. Он знал, что сидеть ему еще долго, поэтому хотел побыстрее попасть в СИЗО, где лучше условия содержания. Незадолго до расставания, Шурик показал мне татуировку на руке в виде повязки с нацистской свастикой. Данная татуировка или «наколка» означала, что на лагере Шурик был «отрицаловом», т.е. не подчинялся лагерному начальству и «ломал режим». «Отрицалов» на зоне зеки уважают, но им больше всех достается от мусоров.

Интересовался я у Шурика и жизнью на зоне. Но он мне не стал ничего рассказывать, только заметил: «Пока ты под следствием и судом – ты еще человек. Твоя вина еще считается недоказанной. Но после приговора ты уже не человек, а просто зек! И с тобой на лагере мусора делают, что хотят». Послушав Шурика, я стал думать, что попасть на зону - еще страшнее, чем в изолятор временного содержания.… Хотя, если посмотреть объективно, то, уже переступив порог ИВС, перестаешь быть человеком для всех представителей власти.

Я думал об этих словах Шурика постоянно, но знал, что от следственной тюрьмы мне уже не «отпетлять» (то есть не миновать, не избежать)… Иногда даже думал: «Нет, до зоны не доеду!». К тому же по поводу моей политической позиции Шурик предупредил, что если здесь и он, и другие пацаны, относились ко мне, как к коммунисту, вполне лояльно, то дальше у меня могут быть проблемы с другими зеками. Для старых уголовников «красный» - это по-прежнему синоним «мусора». Хотя на самом-то деле украинские мусора давно не красные, а, простите за выражение, желто-голубые. Но не все это понимают. Поэтому Шурик советовал мне быть осторожным при пропаганде коммунистических взглядов среди других зеков. Вообще, пацаны сильно сомневались, что я выйду на свободу в ближайшие несколько лет, и искренне мне сочувствовали. Женя мне так и говорил: «Не спрыгнешь!». Особенно когда я получил в Николаевском суде официальную санкцию на арест и вернулся в камеру совершенно расстроенным. Меня сразу обрекали на два месяца закрытия. Это было 20 декабря.

– Тебе потом продлят, - "утешили" пацаны.

В день отъезда на СИЗО - 24 декабря 2002 года - мои сокамерники все пребывали в хорошем настроении и дружно готовились на этап. «Если ты не имеешь клаустрофобии - боязни замкнутого пространства, - то ты спокойно посидишь и один, пока сюда кого-то забросят», - инструктировал меня Женька-мотогонщик. Сам он раньше бывал в одиночной камере на КПЗ, еще "по малолетке", и, по его словам, чувствовал себя там неплохо. В тот раз его надолго сажать не стали.

Когда объявили фамилии этих людей, к которым я уже успел привыкнуть, и из-за двери прозвучал голос: "такие-то - с вещами на выход!", Шурик сказал мне на прощание: "Удачи тебе, Ильич!".

До вечера я оставался в камере один. Ничего особенного не произошло, просто она казалась непривычно пустой.… Было скучно.

Вечером в хату закинули нового арестанта. Им оказался отставной военный средних лет, который назвался Эдиком. Он заехал, как подозреваемый в краже госимущества. Чуть позже привели еще одного - Валеру Блакитного. (Бедняга! Ведь в переводе с украинского "блакитный" - значит "голубой"!..). Он попался на вооруженном ограблении валютного пункта магазина. По этой статье - 187 УК Украины - проходили потом и некоторые мои подельники. Валера тоже был мужик средних лет, а свое уголовное деяние мотивировал тем, что не хочет работать на заводе "на дядю" за какие-то 200 гривен в месяц, а ему надо кормить семью. С этими сокамерниками у меня тоже не возникало никаких конфликтов, но мне было уже не так интересно общаться с ними - сказывалась разница в возрасте.

Эдик оказался по национальности армянином. Он никак не мог справиться со своим южным темпераментом, все гнал про какого-то Чижика, который «три дня не продержался» и «сдал его с потрохами». Как потом выяснилось, Эдик забрал с базы "никому не нужные запчасти из платины", а его друг Чижик занимался куда более крупными хищениями. Но когда упомянутого Чижика взяли, он заодно выдал и Эдика. Эдик сильно переживал за свою дальнейшую судьбу.… Но ничего плохого я о нем сказать не могу. Когда ему заходила передача (а передачи он получал ежедневно от жены), мы вместе садились за стол. Надо сказать, что и Валера тоже "грелся со свободы". К моему политическому кредо они отнеслись лояльно, оба считали, что "при Союзе было лучше".

Однако Валера сразу не внушил мне особого доверия.… И, как оказалось, не зря! Он меня все время расспрашивал о чем-то, особенно после моих выездов на СБУ. Я старался отвечать как можно короче.

Месяца полтора спустя, я вновь встретил Эдика в пересыльном боксике Николаевского СИЗО, и он мне по секрету сообщил, что Валера Блакитный - "курица". Это все равно, что "стукач". Так называют зеков, которые доносят на своих товарищей по несчастью администрации пенитенциарных учреждений.

Эту "курицу" забрали от нас на СИЗО после Нового года.

Теперь вспоминаю, что при поступлении в камеру он нам говорил, будто "закрыт" всего два дня тому назад, но голова у него была выбрита…. Как я потом узнал от того же Эдика, на самом деле Блакитный на тюрьме находился уже месяцев пять, а на ИВС его привезли специально. А еще Эдик рассказал, что после моего отъезда на СИЗО, он сидел в одной камере с моим товарищем Артемом – Даниловым Игорем. И кормил Игоря с ложечки, потому что у Игоря руки были разбиты и буквально порублены наручниками… Я очень благодарен Эдику за это.

Еще к нам на пару дней забросили малолетку Руслана. Ему исполнилось всего пятнадцать, но он был метра два ростом. Пацан, на мой взгляд, тоже был безвредный, а обвиняли его в краже со взломом. Он говорил, что "пошел на дело" по причине бедственного материального положения своей семьи.

Уже приближался Новый 2003 год. Мы были, конечно, огорчены тем, что Новый год придется встретить за решеткой, можно сказать - вообще не встретить. Мне запомнилось, как Руслан тогда сказал: "Ничего, Женя! Когда освободишься - это и будет твой Новый год!". Или день моего второго рождения.… Это уже я сам так думал, пока находился там.

Руслана потом выпустили под подписку и приговорили к условной мере наказания. Об этом я тоже узнал при повторной встрече с Эдиком на СИЗО. Я был рад за Руслана. К сожалению, за Эдика радоваться не приходилось: кто ворует по-крупному - те сегодня "наверху", многие даже и у власти, а такие, как этот несчастный добрый Эдик, который просто от нужды взял, что плохо лежало, – сидят в тюрьме.

А перед самым Новым годом заехал один очень неприятный тип. Я запомнил только его фамилию - "Безполетов". Он и в самом деле был какой-то "безполетный", то есть ограниченный человек. Зайдя в камеру, он сразу сказал, что посадили его надолго. Он уже получил реальный срок – 2,5 года лишения свободы, и из ИВС его должны были скоро отправить на СИЗО, на "осужденку", т.е. в камеру для осужденных. Привезли его к нам прямо из зала суда. До приговора он находился дома под подпиской о невыезде. А осудили его за уклонение от уплаты алиментов.

Потом Безполетов сел за стол, начал нервно курить и рассказывать, какая его бывшая жена стерва и как она ему изменяла до развода. Вначале мне было его жалко. Кстати, от него я узнал еще об одном факте преступления украинских правоохранительных органов. Однажды Безполетов поймал жену на измене и избил ее. Жена заявила в милицию. Милиция почему-то передала виновника семейной драмы в ОБОП – Отдел по борьбе с организованной преступностью. Так этот ОБОП пытался выбить из Безполетова признание в соучастии в вооруженном ограблении квартиры и присвоении ценного меха голубого песца! К Безполетову применялись самые изощренные и зверские пытки. Как я понял, никакого голубого песца Безполетов в глаза не видел.… Но лучше бы он, действительно, силой отобрал у какого-нибудь буржуя пресловутый "голубой песец", продал его и купил бы собственному ребенку конфет, чем быть таким барыгой по жизни!..

Занимался гражданин Безполетов банальной спекуляцией. Покупал в деревне картошку и перепродавал ее в городе втридорога. Когда ОБОПовцы его отпустили, он вернулся к этому малопочтенному занятию. В общем, личность он был довольно темная, во всех смыслах этого слова. Именно на таких люмпенах, как он, и держится современный, наш отечественный капитализм. Человеком он оказался злым, противным и ехидным. Не говоря уж о том, что он сразу возненавидел лично меня за мои коммунистические взгляды. Один раз мы с ним чуть было не подрались, но нас разнял Валера. Он, как более опытный, пояснил, что в таких случаях за драку "мусора убивают всю хату", то есть врываются и бьют сразу всех. Я оценил благоразумие Валеры и предложил Безполетову спокойно досидеть до этапа и не подставлять сокамерников. Вроде бы он понял…

Не удивительно, что жена бросила такого морального урода.

Поясню, что барыгами в тюрьме называют спекулянтов и фальшивомонетчиков. Как правило, даже на зоне барыги продолжают заниматься привычным бизнесом: достают другим зекам за определенную плату нужные вещи, чай, сигареты. Можно даже сказать, что современная зона нуждается в этих людях.… Но, в то же время, их никто не любит, не уважает. Даже любители часто менять свои вещи рискуют заработать тут репутацию "барыги".

Это был первый пример такого барыги, встреченный мною в местах лишения свободы.

31 декабря на смену заступил Конь-голова. Утром на шмоне он громким голосом пообещал, что никому не даст встречать Новый год. А мы и сами не собирались его встречать. Ну, какой Новый год в неволе? Легли все спать по отбою в 10 вечера. После полуночи был слышен салют, который гремел там, на свободе.… А также раздавался какой-то визг в соседней женской камере. Все это я слышал сквозь сон и больше ничего не запомнил. И вспоминать нечего. Утром 1 января нас никто не шмонал, но и не выводили на прогулку. 2 января нам с Безполетовым велели готовиться на этап в СИЗО. Этап намечался на 3 января…

Но это уже тема следующего рассказа.

3. НИКОЛАЕВСКИЙ СИЗО (3.01-22.02.2003 г.)

Утром 3 января дверь моей камеры ИВС открылась, прозвучала команда: «Семенов, Безполетов – с вещами на выход!». Мы с Безполетовым вышли в коридор, и нас сразу поставили лицом к стене. Краешком глаза успел заметить, что весь коридор полон такими же, уезжающими на СИЗО, этапщиками. Из соседней с нами женской камеры никого не вывели. Только в дальнем конце коридора виднелись какие-то девочки-цыганки.

Стояли мы так сравнительно недолго. Вскоре последовала команда всем арестантам выдвигаться к автозакам. При выезде особо не обыскивали. Меня сразу поместили в отдельный боксик автозака, вместе с Даниловым и Алексеевым, и повезли.

Данилова и Алексеева тюрьма в тот день принять оказалась. Тюремное начальство испугалось, что они умрут – настолько эти товарищи были искалечены на допросах. Никто не желал нести ответственность за гибель пленных боевиков-революционеров. А я был в удовлетворительном состоянии, поэтому прошел все стадии приемки.

Вначале была своего рода «торжественная часть». Обстановка напоминала кадры из какого-нибудь старого фильма про революционеров прошлого века. Меня и других зеков-первоходов поставили снова лицом к стене в длинном тюремном коридоре, который рядом с «привраткой» - въездом в СИЗО. Один из сотрудников следственного изолятора толкнул нам речь примерно такого содержания:

«Ходить по коридорам только по команде и руки держать за спиной! Запрещено разговаривать друг с другом! Выполнять все, что вам говорят охранники! Не пререкаться! В случае малейшего нарушения к вам будут применены спецсредства (то есть попросту будут бить дубинками). Не расслабляйтесь! Вы в тюрьме!».

После такого, более чем конкретного инструктажа, нас повели на медкомиссию. Меня провели по нескольким кабинетам. Врачей я не запомнил, для меня они все были на одно лицо. Не различал я их и по специализации. Помню только, что меня везде признали здоровым. Запомнился лишь психиатр. Этот чудаковатый дядя в очках долго говорил мне о том, что мы все «классные ребята» и он нас поддерживает. Не знаю, насколько он был искренен, но доброе слово и кошке приятно! Тем более, в подобной обстановке. Когда меня завели, после окончания медкомиссии, в пересыльный боксик, где арестанты ждали дальнейших распоряжений, один длинный зека меня спросил: «Чего этот псих тебя так долго держал?». Я сказал в ответ: «Спроси у него».

…Этот человек на свободе был простым работягой, вкалывал на одном из предприятий города Николаева. Закрыли его по «фанерной», то есть легкой статье 263 ч. 2 УК Украины – «хранение холодного оружия». Он ходил туда-сюда по боксику и сокрушался, что вот имел неосторожность пройтись вечером по городу с длинным ножом.… К тому же был выпивши. Так его и задержали мусора. Потом я, в свою очередь, рассказал ему свою историю. Но длинный, несмотря на свое пролетарское происхождение, оказался мелкобуржуазным типом. Выслушав меня, он только спросил: «А оно тебе было надо?». Тут меня как раз вызвали в обысковую комнату.

В обысковой меня сразу узнали: «А, это один из тех, кто стрелял в милиционеров!». Резко и грубо бросили лицом к стене и нанесли несколько сильных ударов по ногам резиновыми дубинками. Я продолжал стоять. Их это еще больше разозлило. Бил меня какой-то молодой мусор, лет на 10 меня младше.

Когда боль стала невыносимой, я закричал и попытался им объяснить, что я ни в кого не стрелял, а взяли меня за недонесение. Тогда другой мусор, пожилой, прочитал мне длинную нотацию. Мол, я должен был сдаться и заложить моих товарищей. Меня бы тогда не посадили. Наоборот, я бы гремел на всю «незалежну Украину», как человек, сдавший террористическую организацию. По его словам, УВД Николаева назначила потенциальному предателю награду в сумме аж 30 тысяч гривен! Очень уж ассоциируется с известными тридцатью сребрениками.… Впрочем, об этих 30 тысячах я узнал еще на свободе, незадолго до ареста. Но в тот момент не стал нарываться и промолчал. Потом этот дядька еще сказал, что мы все «попали в большое дерьмо», что будем теперь сидеть с убийцами, ворами и наркоманами, и что они ментов нам не простят, потому что «раньше мы брали преступников красиво, а теперь будем ломать все, что можно, а на вас они потом отыграются!». Скорее всего, этот тип сам раньше работал в райотделе, а теперь дослуживал на тюрьме. После всего сказанного, он вернул мне вещи и велел идти обратно в боксик. В боксике пацаны уже знали, что меня били при приеме. Один малолетка, восхищенно на меня глядя, произнес: «Вот теперь тебя все зеки будут уважать». Он имел в виду именно причину моего избиения. С ним даже Безполетов согласился, сидевший тут же: «Уважать-то будут, вот только плохо, что он сюда попал!».

В этот раз держали нас долго. В боксике было холодно. Я, как и другие арестанты, время от времени вставал со скамейки и тусовался взад-вперед. Часа через два начали выводить, но не всех сразу. Хорошо, что в николаевских боксиках есть параша.… Но курить в тот день никому не пришлось – сигарет не было.

Нас с Безполетовым, Длинным и Малолеткой вывели последними. Снова поставили лицом к стене. Рядом сел отдохнуть какой-то зек-«козел» из хозобслуги в форменной черной куртке. Увидев нас, он ободряюще сказал: «Пацаны, все будет нормально! На тюрьме лучше, чем на ИВС. Вас скоро поведут в баню».

Правда, в тот вечер в баню нас никто не повел.

Наши пути с Безполетовым, Длинным и Малолеткой разошлись. Длинного вскоре куда-то увели, Малолетку забрали в соответствующую камеру, а Безполетова – в «осужденку». Слава богу, я от него избавился!

Меня вывели на улицу в последнюю очередь… Точнее, не на улицу, а на тюремный большой двор. Конвоировал меня только один охранник. Из вооружения у него была на поясе всего-навсего дубинка. Я спокойно шел рядом с ним и нес свой пакет с личными вещами. Убежать я в любом случае никуда не мог. Вертухай-охранник молча привел меня в Новый корпус и позвонил в звонок, установленный снаружи. Во дворе было уже темно, до отбоя оставалось совсем немного времени. Как только открылась дверь, меня сразу повели на второй этаж. На лестничной площадке мыл пол какой-то совсем молодой «козел» из хозобслуги. Имел он такой жалкий вид, что мне показалось – этого несчастного мальчика здесь все мучают, бьют и издеваются. От этих мыслей стало как-то не по себе.… Да, было очень страшно. Я находился под этими мрачными сводами в первый (и, надеюсь, в последний) раз в жизни, и совершенно не имел представления, что меня ожидает. Как меня примет камера?

Но это выяснилось очень быстро. Перед дверью камеры № 609, где мне предстояло провести полтора месяца, до этапа на Одессу, «козел» из баландеров, лет 35 на вид, по имени Петя, выдал мне «скатку». «Скаткой» в тюрьме называют матрац. Охранник открыл передо мною дверь. Я вошел. Дверь сзади захлопнулась.

Что я сразу увидел?

Метрах в двух от меня стоял приваренный к полу большой длинный стол и скамейки с обеих сторон. Посреди стола, «спиной» ко мне, стоял телевизор. Было слышно, что телевизор работает: из него раздавалась музыка.

По другую сторону стола, рядом с телевизором, несколько молодых пацанов готовились ужинать. Они разливали горячий борщ из большой пластмассовой кастрюли по жестяным мискам. Первые несколько секунд все молча смотрели на меня. Потом один из них, как я сразу почувствовал, некий «авторитет», спросил: «За что тебя закрыли?». Я решил не «морозиться», то есть не запираться, и сразу сказал, что я из тех троих, которых взяли за стрельбу по ментам в конце прошлого года.

Ответная реакция была что надо! «Красавцы! – воскликнул «авторитет». – Ментов постреляли! Проходи, пацан! Это – нормальная хата!». Затем подошли два зека, чуть постарше меня. Один из них, по имени Вован, сказал: «Раздевайся», и тут же пояснил: «Надо проверить, нет ли в твоей одежде вшей. Ты их мог подцепить на ИВС. Мы всех проверяем, кто заезжает». Второго из подошедших звали Шлема. Вован и Шлема стали «пробивать мои кишки», то есть осматривать всю мою одежду – как ту, которую я снял, так и вещи из пакета. Трусы или «рипела» я «пробил» сам. Убедившись, что у меня все чисто, пацаны приступили к настоящему знакомству. Мне было предложено сесть на нижнюю нару, недалеко от телевизора. Таким образом, я мог видеть все, происходящее на экране. По телеку шел новогодний концерт «Песня-2002». Некая певица Варвара, конечно, молодая и красивая, пела о том, что она «одна». Пацаны кричали «классная телка!» и при этом продолжали есть свой борщ.

…Сразу поясняю, что «пацанами» на тюрьме называют всех нормальных зеков, независимо от возраста.

Вован меня спросил: «Хочешь кушать?». Я вообще с утра ничего не ел, и только в этот момент почувствовал, как проголодался. Конечно, ответил утвердительно. Пацаны запарили мне вермишель-мивину. Я обратил внимание, что вся пища и чай здесь приготовляются только при помощи кипятильников. Иных нагревательных приборов не было. На полу лежал удлинитель с рядом розеток. В качестве чайника здесь использовался алюминиевый «тромбон» - такая большая кружка.

Пока я ел, со мною никто не разговаривал. Все смотрели телевизор. После ужина Вован направил меня к Шлеме, который числился в хате кем-то вроде завхоза. Шлема в течение десяти минут объяснял мне основы тюремной жизни. Прежде всего, он показал мне нару, на которой я буду спать. Хата была рассчитана на 12 человек, три нары оставались свободными. Четыре человека здесь «делали погоду»: это смотрящий за хатой по прозвищу Царь, затем – его правая рука и личный друг Бабай, армянин (в процессе своего рассказа Шлема показывал мне их), а также офицер Советской Армии в отставке Витек и автоугонщик Лящ. Они держались постоянно вместе, играли в домино, смотрели телевизор и занимали несколько привилегированное положение среди остальных. Кушали тоже вместе. Остальные ежедневно дежурили по хате, производили уборку. Кроме Царя и К. здесь сидели, насколько помню, художник Пикассо, одессит Саня и еще один бывший наркоман, которого все звали Электроник. Вована и Шлему я уже упоминал. Итого получается, со мною вместе, девять человек. Все заключенные были молодого возраста, от 24 до 35 лет, только Шлеме было за сорок.

Пока Шлема мне объяснял здешние порядки, Вован и другие зеки ходили по камере с шестами наподобие швабры, с тряпками на конце, и… вытирали потолок. Потолки в николаевской тюрьме высокие и с них постоянно капало. В камере было сыро и холодно. Шлема рассказал мне правила своеобразного тюремного этикета, которые лучше не нарушать во избежание крупных неприятностей («чтобы не влететь в забор», как он выразился). В тюрьме существует свой язык – не русский и не украинский, на котором я волей-неволей должен был общаться с другими заключенными. И в повести о тюремной жизни мне не обойтись без отдельных слов и выражений этого языка. В тюрьме новичку надо постоянно «интересоваться», то есть спрашивать пацанов обо всем, что непонятно. И при этом стараться не говорить «я спрашиваю», а говорить «я интересуюсь». «Спрашивают» в тюрьме за что-то только с провинившегося зека.

Без разрешения ничего нельзя брать! Впрочем, воспитанному человеку это и так понятно. Для тюремной баланды Шлема дал мне посуду: миску, ложку (иначе говоря, «весло») и кружку. В случае получения передачи, я мог ни с кем не делиться, но часть сигарет и чая сдавать на «общак», т.е. отдавать в общее пользование пацанов хаты. Первые два дня я могу вообще не дежурить, пока не освоюсь. Да, при походе на парашу, надо всех предупреждать громко: «Пацаны, не ешьте!». А во время общего завтрака, обеда или ужина, лучше вообще потерпеть. Если идешь по-большому, закрываешься «парусом» - этот «парус» вырезают из простыни или покрывала и вешают рядом с парашей. Николаевская тюрьма сравнительно новая, и параша здесь модернизированная – работает автоматический слив воды. С одной стороны – кафельная огородка. Дырка канализации – «дючка» - закрывается «якорем». Когда надо – якорь, соответственно, поднимают. А изготавливается он из старых тряпок, обернутых целлофановым мешком и привязанных веревкой. Веревка, вообще-то, здесь «запрет», как и многое другое, но существует технология изготовления именно тюремной веревки или «коня».

Парашу в Николаеве использовали и в качестве «ведра» для мытья полов, в этом случае дючку закрывали якорем и набирали воду. Через парашу переговаривались также с соседней камерой – в этом случае якорь поднимали. Чтобы вызвать соседа, следовало постучать по трубе, то есть «отмаячить».

Рядом с парашей располагался умывальник. Вот только «мыльно-рыльные» принадлежности лучше держать на бауле и доставать лишь тогда, когда умываешься. А то некоторые «продуманные», иначе говоря – хитрые – зеки будут пользоваться твоей зубной щеткой, мылом и пастой.

На этом первый инструктаж Шлемы был окончен. Пробили отбой. Свет в камере сразу потускнел, розетку вообще отключили. Все легли спать, и я, утомленный этапом, сразу уснул. Спал не раздеваясь. Кроме казенного одеяла, сверху укрылся своей, порванной еще на ИВС, курткой. Иначе я бы просто окоченел.

Проснулся рано утром от холода. Подъема еще не было, и все остальные крепко спали. Единственное окно камеры было открыто – всю ночь! Правда, на улице была оттепель, но все-таки.… Первым моим желанием было встать и закрыть окно, но что-то меня удержало. Потом я узнал, что так зеки борются с постоянной угрозой туберкулеза или «тубика», возникающего из-за непроходящей сырости. Но тогда я только поглубже натянул на голову шапку и снова постарался заснуть.

Второй раз проснулся по подъему. Мне пацаны объяснили, что я должен сложить одеяло, а затем могу снова лечь, укрывшись сверху курткой, и продолжать спать. Я так и сделал. Утром стало уже не так холодно.

Проверки в то утро не было – сказывались праздничные дни.

Потом пацаны включили «Русское радио». Оттуда зазвучал новогодний шлягер в исполнении группы «Стрелки», а пацаны принялись танцевать посредине хаты – устроили своеобразную дискотеку.

Затем принесли тюремный завтрак. Электроник и Шлема нарезали хлеб. Делалось это следующим образом: Шлема держал буханку тюремного серого хлеба в вытянутых руках, а Электроник резал хлеб тонкой веревкой. Каждому была выдана хлебная пайка на целый день. Получалось немного больше половины буханки. Можно было съесть ее по частям или сразу – дело хозяйское, но потом уже не проси у других! Принесли каждому и по пайке сахара. Чай не давали, зато у пацанов имелся свой чай, полученный с воли. У Шлемы в загашнике или в «тупике» хранилась заточка. Я ее попросил у него, чтобы отрезать себе кусочек от хлебной пайки, а Царь объяснил, что заточка – это запрет, и ее лучше лишний раз «не светить», чтобы «не спалиться перед мусорами». В переводе на обычный язык это означало, что заточенный предмет лучше даром не доставать из тайника, чтобы не иметь неприятностей с администрацией СИЗО. Тогда я стал нарезать себе хлебную пайку веревкой.

В течение для я посыпал время от времени кусочки хлеба сахаром, и мне они казались очень вкусными, как пирожные на свободе. Хлеб в Николаевском СИЗО выдавали довольно сносный.

Еще на завтрак там давали кашу – обычно, пшенку или «пшеничку». Потом можно было заварить себе чай. Но тогда своего чая у меня не было, и Вован с Электроником угостили меня чаем из «вторяков», то есть уже использованной заварки. Что ж, на безрыбье и рак – рыба!

После завтрака в хату заехали еще два новых зека: длинный тощий наркоман лет 25 и совсем маленький цыганенок 19 лет, похожий на малолетку. Пацаны сразу начали их расспрашивать. В ходе беседы выяснилось, что длинный, как и следовало ожидать, попал за хранение наркотиков – по ст. 309 УК Украины, а малый попал… за убийство женщины. При этом правая рука молоденького цыгана совсем не работала – отсутствовала кисть, с самого рождения. Как он «завалил» человека, так и осталось для меня непонятным.

Пока пацаны расспрашивали новичков, те стояли с баулами посредине хаты. Потом Длинному и Цыгану (я так их и буду называть) показали, где они будут спать. У меня оказалась самая короткая нара, мне предложили уступить свое место Цыгану, как самому низкорослому, а самому занять нару под Пикассо. Я заметил, что все привилегированные пацаны в нашей хате спят на нижних нарах. Пикассо тоже имел некоторое отношение к их компании, потому что очень красиво рисовал на заказ так называемые «марочки» - рисунки на кусках материи. Потом эти «марочки» зеки «отгоняли» (передавали) на свободу своим родным и близким, как подарок. Мне особенно запомнилась одна, нарисованная Пикассо для Царя, - рука в наручнике, держащая красивый букет роз, и внизу надпись: «Дарю цветы любимой маме!». Эту марочку Царь отослал матери в день рождения.

Нара Царя была самая удобная и «почетная». Находилась она возле батареи и рядом с телевизором. Телевизор тоже принадлежал Царю. По-соседству, справа от Царя, была нара Бабая, слева – Витька. Дальше Витька спал Лящ, потом – Шлема. Лящ мне сразу показался довольно грамотным зеком, возможно – бывшим студентом, потому что в первые дни моего заключения я видел его постоянно лежащим с какой-то книгой. Но первое впечатление оказалось обманчиво. Как выяснилось, Лящ читал, в основном, низкопробную детективную и приключенческую литературу, отслужил в украинской армии (и то, в основном, в дисбате), сам был тупым, ограниченным и инфантильным парнем. Катался в суд за угон автомашины. Я не успел узнать, сколько ему дали…

А на верхних нарах спали я, Саня-Одессит, Длинный, Вован, Электроник и Цыган.

Без разрешения хозяина никто не имел права садиться или ложиться на чужую нару.

Тем нашим революционерам, которые сегодня рискуют своей свободой, не вредно все это знать.

После «собеседования» все разошлись по своим местам. Пацаны с нижних нар выключили телевизор и радиоприемник, вставленный прямо в телевизор, и сели играть в домино. Играли до самого обеда.

Меня, уже в первый день пребывания в Николаевском СИЗО, администрация не оставляла своим вниманием, несмотря на то, что был выходной. Цыган умел брить голову, пацаны сказали ему побрить меня на параше. Он одной рукой довольно ловко обрил мне волосы. Но тут сломался станок, и побрить свою физиономию я не успел. В таком виде меня вызвали из камеры, отконвоировали вниз и представили молодому СБУшнику в черном пальто. Тот меня сфотографировал. Потом я вернулся обратно в камеру. Узнав, что меня фотографировали с бритой головой и щетиной на лице, пацаны долго и гомерически хохотали. Шлема даже назвал меня «украинским Бен-Ладеном».

…Да, когда меня вели фотографироваться, я вновь встретил вчерашнего Малолетку. Он выглядел довольно грустным. Увидев меня, он сразу спросил, в какую хату я попал. Я ответил, и сказал, что у меня пока все нормально. Малолетка с огорчением мне сообщил, что его хата плохая, телевизора там вообще нет. Больше я его никогда потом не встречал.

Со всеми пацанами я неплохо пообщался вечером, после ужина. Днем я сидел на наре и читал. В камере было довольно много книг, они лежали на телевизоре. Все книги были из тюремной библиотеки. Я взял одну из них.… Насколько помню, это оказалась повесть «Падение Берлина», написанная по воспоминаниям участников Берлинской операции 1945 года. Каждый зек в камере занимался, чем хотел. И только вечером все неожиданно обратили на меня внимание, собрались около моей нары и стали задавать мне вопросы относительно моего уголовного дела. Говорили со мной, в основном, Бабай, Витек, Пикассо и Саня-Одессит. Выяснилось, что далеко не все мои взгляды они разделяют, но, в основном, отнеслись ко мне лояльно. Так, Саня сказал, что, раз все мы оказались в одном несчастье, то должны помогать друг другу. Еще он меня предупредил, что после праздников на работу явится старший охраны Нового корпуса Леня.

Леня очень строгий, с ним надо вести себя осторожно, а сам Саня уже получал от него дубинкой по заднице. Хотя на свободе Саня мог бы дать отпор любому. Это был молодой здоровый парень моих лет, спортсмен, метатель дисков, и имел хороший рост – под два метра. У него на воле осталась жена и двое маленьких детей, по которым Саня сильно тосковал. «Катался» он полгода за соучастие в убийстве. Его нара оказалась по соседству с моей. Днем я мог садиться к нему и смотреть телевизор. Его личным приятелем был «местечковый еврей» Шлема. Саня-одессит постоянно подкалывал Шлему, говоря, что тот «ненастоящий еврей», потому что попал в тюрьму. Шлема, впрочем, на это не обижался. А сидел он по обвинению в краже коровы.

Следующий день почти ничем не отличался от предыдущего. Я обратил внимание, что Витек и Саня по утрам делают зарядку – в основном, отживаются от скамейки. Витек еще каждое утро и каждый вечер обливался холодной водой из крана – сказывалась привычка к военной дисциплине. Витек в свое время окончил Львовское высшее военно-политическое училище. При Союзе оно было самым престижным. Имел и гражданскую специальность - преподаватель истории. Следовательно, мы с ним были коллеги.

Витек долго служил в Германии, за это время избаловался, привык широко удовлетворять свои материальные потребности, и поэтому в капитализме видел только хорошее. Сидел по «интеллигентной» статье – за мошенничество. Подписал какие-то важные бумаги, о содержании коих, по его собственным словам, ничего не знал. Витьку обещали хорошо заплатить, но вместо этого он попал в тюрьму. На свободе у него осталась семья. Он находился под следствием уже давно, с весны 2002 года, и успел очень соскучиться по свободе. Он часто смотрел в окно.… Сбоку, напротив, находился женский корпус, а дальше, за тюремным забором, хорошо виден был Южный Буг. За Бугом просматривался Парк Победы с «чертовым колесом» и кусочек автотрассы с рекламным щитом… «Офигенная воля!», - говорил Витек. Он этому парку Победы и нашей тюремной жизни посвятил свои стихи, которые давал почитать и мне. Для непрофессионала они звучали довольно неплохо. На свободе он стихов вообще не писал, а тут – довели человека!

Потом, уже находясь в Одессе, я узнал, что Витек освободился.

Утром 6 января случилась неприятность. Я с нары уронил свою куртку. При падении куртка опрокинула стеклянный стакан с подсолнечным маслом. Масло разлилось по полу. Стакан был разбит. Кроме всего, оборвалась и упала каким-то дурацким образом и куртка Пикассо, и тоже испачкалась в масле. Я был в шоке и не знал, что теперь последует. Не знал, к кому обратиться за советом, так как все еще спали. Только Цыганенок не спал. К нему я и подошел. Цыган посоветовал мне сказать пацанам: «Я сделал бок». Потом добавил: «Пацаны с тобой будут базарить. Я с тобой не буду базарить», и отвернулся к стене, давая понять, что разговор окончен.

Я, конечно, прибрал за собой. Все обошлось благополучно. Когда все проснулись, я сразу признался, что «запорол бок», то есть сделал что-то плохое, что уже не исправишь. Царь только рассмеялся, а Бабай сказал, что сегодня «святой вечер», а поэтому нельзя ссориться и ругаться. В общем, мне повезло. Но Пикассо был на меня злой. Правда, он не причинил мне никакого вреда, но с тех пор относился ко мне несколько враждебно. Я предпочел при первой же возможности отсоседиться от него. Вечером Царь «подтянул» Цыгана на свою нару смотреть телевизор, а потом предложил ему занять верхнюю нару над собой. Я сразу вернулся на то место, где спал в первую ночь.

Вечером следующего дня Саня-одессит вручил мне свою швабру для потолка и сказал, чтобы я вытирал потолок. Сам он сидел уже полгода и считал, что ему, как старослужащему солдату, пора уже быть свободным от работы по хате. Во мне он нашел себе замену. Меня это не смутило, тем более, что занятий в камере было не так уж много. С тех пор каждое утро, а также после завтрака, обеда и ужина, мы с Вованом, Длинным и Электроником прибирались в хате, мыли пол и посуду, а также протирали швабрами потолок, чтобы с него не капало.

Незадолго до этапирования в Одессу, меня, в свою очередь, освободили от этих хозработ, возложив их на новичков-первоходов.

Могу даже похвастать, что, пока мы с Вованом, Длинным и Электроником занимались уборкой, то справлялись со своими обязанностями успешно, так что никто к нам не придирался в камере.

Я заметил, что окурки от сигарет сразу не выкидывают, а остатки табака стряхивают в отдельную пластмассовую баночку. Когда заканчиваются сигареты, берут газетную бумагу и делают «скрутки», которые курят. Это называется безотходным производством. Даже пепел идет для мытья посуды!

Еще на второй, или даже на первый день своего пребывания в этой хате, я захотел помыться. Мне сразу нагрели воды в объемистом пластмассовом баке с помощью большого кипятильника. Это тоже у всех вызвало уважение. Нормальный зек должен быть чистым и аккуратным, постоянно следить за собой. Соблюдение личной гигиены здесь особенно важно.

А вот Цыган не следовал этому правилу. Ему лень было пойти на парашу, закрыться парусом, и там обмыться. В результате он заработал репутацию «черта» и его перестали уважать. «Чертом» здесь жить нельзя.

…Однажды вечером, кажется – это было в день Рождества, мне впервые стало по-настоящему плохо. Я вдруг реально ощутил, что нахожусь в тюрьме, что это надолго, что неизвестно, когда снова выйду на свободу.… И вообще, застану ли в живых своих больных стариков… Мне стало очень больно и страшно за себя и за них. Я не удержался и поделился своими грустными мыслями с пацанами, игравшими тут же в домино. Однако не встретил никакого сочувствия! И даже напротив. Пикассо стал кричать, что «у всех жены и дети», Саня мне заявил, чтобы я в тюрьме не смел никому жаловаться на личные проблемы, а Царь сказал: «Как ты, Женя, до сих пор не понял, что народ – это баран! Ты ведь грамотный парень! Людей устраивает такая жизнь. Им плохо, а они живут, и никто из них не поднимается на борьбу. А ты сидишь за них!». После этого случая я ещё не раз и не два впадал в депрессию, но за моральной поддержкой уже ни к кому не обращался. Разве что к товарищам-подельникам во время редких наших встреч. Но об этом - не здесь…

Днем я иногда играл с пацанами в шахматы. Чаще всего – с Пикассо и с Саней. Саня сделал шахматы из хлеба, да так удачно, что они выглядели, как настоящие. Говорил, что это была очень трудная работа. Пикассо нарисовал доску на платке. Но они оба отказались со мной играть, потому что я у них постоянно выигрывал. Витек тоже сыграл со мной партию в шахматы, но не слишком удачно, после чего отдавал предпочтение игре в домино.

Когда я еще только заехал на тюрьму, пацаны спрашивали, было ли у меня на ИВС «погоняло» (прозвище, кличка). Я сказал, хоть и выглядело это нескромно, что меня там прозвали «Ленин». Но Царь резонно заметил, что В.И. Ленин был врагом монархии и не может быть в одной камере с царем. Поэтому все меня стали называть «Женя-террорист». Так я и именовался вплоть до этапа в ОСИ-21.

После рождественских праздников началось мое знакомство с тюремной администрацией. Самого начальника Николаевского СИЗО я так никогда и не видел, о чем ни капельки не жалею. А вот все остальные память о себе оставили. И не всегда хорошую. Но ведь это – тюрьма!

Леня вошел в камеру во время утренней проверки. Кто-то из пацанов сделал ему доклад: «Гражданин старшина, камера 609 на утреннюю проверку построена. Дежурный по камере такой-то». «А кто назначает дежурного?» – в свою очередь спросил старшина. «Вы», - сказали ему.

И так надо было делать каждое утро, кроме праздников и выходных. Мы выстроились перед Леней, как солдаты на плацу. Леня оказался высокий и упитанный хохол с усиками на добродушном, пышущем здоровьем лице. Лет ему было не более сорока. Добродушие странным образом сочеталось в нем с вредными качествами типичного тюремщика.

Леня начал знакомиться с новенькими, поступившими в последние дни. Прежде всего, он обратил внимание на меня и на Цыгана. Меня он сразу спросил: «Так это ты из тех, кто стрелял в милиционеров?». Я сказал, что да, из тех. Только я не стрелял. «Тебе повезло!», - отвечал он. Потом обратился к Цыгану: «А ты за что здесь?». Цыган объяснил, что за убийство. «Что, ваши женщины мало вам зарабатывают?» - сказал Леня. Больше он в тот раз ничего не говорил и вышел из камеры.

В тот день меня постоянно «выдергивали из хаты». Днем вызвали к молодому человеку в камуфлированной форме, как я потом узнал – оперативному сотруднику 2-го этажа Нового корпуса, иначе говоря – КУМУ. Кум захотел со мной познакомиться. Записал мои данные, поинтересовался, не обижают ли меня в камере. Я ответил, что нет. Кум перечислил вещи, запрещенные к хранению в камере, и настоятельно просил учесть; это, прежде всего, острые, колющие и режущие, стеклянные предметы, нитки, веревки... Совсем экстремальные условия! Карты тоже, безусловно, запрещены, так как с их помощью можно обманывать людей. Другие настольные игры допустимы: домино, нарды, шашки, шахматы. В заключение кум пошутил, что лучше бы мы взорвали Николаевский Горисполком, чем урну возле Киевского СБУ. В каждой шутке есть доля правды. Не исключено, что у кума были свои счеты с Николаевским Горисполкомом.

Когда я вернулся в камеру, пацаны стали расспрашивать о визите к куму. В таких случаях надо рассказывать все и не морозиться, чтобы не поставить под сомнение свою арестантскую репутацию. С кумовьями обычно дружат только «курицы», иначе говоря – стукачи. Я все подробно рассказал пацанам. После этого до этапа кум меня больше не вызывал.

Вечером меня дернули еще на дактилоскопирование. Особенно нагло в тот раз вел себя один длинный выводной с вытаращенными глазами. «Террорист?» – сразу спросил он. «Меня в этом обвиняют», - ответил я. Тогда он начал орать, какие мы все сволочи, людей убиваем, в ментов стреляем и т.д., угрожал меня избить.… Так он довел меня до первого этажа. Там стояли Леня и другой выводной. Леня меня спросил: «Ты чем раньше занимался? Учился где-то?». Я сказал, что у меня высшее образование, когда-то я работал учителем. «Чего же тебе в жизни не хватало?» – вновь спросил Леня. Я сказал, что всю жизнь я был неудачником. Выводной с дикими глазами заметил, что во времена Ленина мне бы поставили памятник, а сейчас это никому не надо. «Пятнадцать лет получит, дурачок!» - сочувственно промолвил Леня.

Потом второй выводной вывел меня во двор. Он был настроен более доброжелательно. «За что же так тебя?» - спросил он. «За недонесение», – ответил я. «Да, сейчас здесь многие ни за что сидят», – грустно констатировал этот молодой вертухай.

Он привел меня в Старый корпус. В коридоре я увидел Сашу Герасимова, стоящего на «растяжке» лицом к стене. «Растяжка» - это когда мусора заставляют ставить ноги шире плеч. Мне тоже приходилось так стоять, к счастью, недолго. Это пытка своего рода. Попытаешься изменить положение на более удобное – могут побить.

Я заметил, что руки у Саши на стене ладонями наружу, и ладони чем-то испачканы. Его волосы, обычно - довольно длинные, теперь были коротко подстрижены. Я не успел с ним даже поздороваться – меня сразу завели в маленькую комнату, где сняли отпечатки пальцев, сфотографировали еще раз в фас и в профиль. Накануне пацаны мне выдали, наконец, бритвенный станок, и я смог побриться, так что выглядел более-менее прилично.

Пока со мной производили все эти процедуры, мой конвоир спорил с другими мусорами о политике. Он пытался даже немного за нас заступиться, мотивируя это тем, что мы – коммунисты, а значит – сидим за трудовой народ. Зато все остальные орали, что коммунисты выполняли только продовольственную программу, и то паршиво. Настрой в тюрьме среди персонала был явно не в нашу пользу. После дактилоскопирования и фотографирования конвоир постарался поскорей меня увести.

Вечером пацаны в хате «создавали движуху», то есть активно участвовали в жизни тюрьмы. Бабай через окно переговаривался со своей подружкой, сидевшей в корпусе напротив. Царь через парашу говорил со своим приятелем из соседней хаты. Неожиданно «раскоцалась» дверь и вошел сам Леня. «Кто кричал туда?» - указал он на парашу. Все молчали. «Сейчас все будут получать дубиналом», – пообещал Леня и стал отстегивать дубинку. «Я кричал», - вышел вперед Царь. «Ты?» - не поверил Леня. «Да, я сознаюсь», – подтвердил Царь. «Тогда пошли со мной», – сказал Леня, и забрал Царя из хаты. Полчаса его не было. Потом Царь вернулся, довольный, как слон после бани. «Что там было?» - сразу стали все интересоваться. «Да ничего! Дал мне по заднице дубиналом пару раз, а потом кофе с ним пили!» – весело сказал Царь. Такой был Леня. Ему было скучно, и он вызвал Царя пообщаться.

В следующие несколько дней я познакомился с тюремной баней и с прогулочным двориком. Об этом тоже стоит рассказать.

В баню нас водили всей хатой. Вован заранее сказал, чтобы я одевался легко, несмотря на холод. Потом стало ясно, почему. В бане было очень тесно, на все - про все нам давали десять минут, надо было успеть раздеться, помыться и одеться. Сразу после нас заходила другая хата.… И так далее – по конвейеру.

А прогулочные дворики в Николаевском СИЗО находятся на… третьем этаже. Маленькие, сплошь из бетона. Сверху – решетка, еще чуть выше – сторожевая веранда, по которой расхаживают вертухаи и наблюдают за зеками. Правда, я лично во время прогулки их никогда не видел. Только слышал лай собак, которых на тюрьме вообще было много. Пацаны отказывались от прогулки: как раз начались крещенские морозы, никому не хотелось мерзнуть. Когда «простукивали» с коридора прогулку, пацаны отвечали: «гуляли!». Гулять выводили тоже всей хатой. Леня время от времени буквально выгонял нас на кислород. Тогда мы одевались потеплее и шли наверх – замерзать. Так и я, вместе со всеми, принудительно «погулял» раза три или четыре.

Целыми днями пацаны играли в домино, почти все. Я не играл, потому что не умею. Да и вообще к играм равнодушен. Если не было дел по камере, я читал книги, смотрел телевизор или общался с Вованом. В основном – с ним.

Вован – маленький несчастный зек. Ему было лет под сорок. Родом из России. Отец пятерых детей.… Но, по его словам, у жены с ним – не первый брак, так что половина отпрысков – не его. Раньше уже сидел. После освобождения так и не смог найти работу – и снова попал в тюрьму. На сей раз «заехал» сюда по статье 187 УК, по которой впоследствии обвинялись и некоторые мои товарищи: вооруженное ограбление магазина. Его подельник пошел «за паровоза», то есть за главного. Поймали их сразу, взяли с поличным.

Вован рассказывал о зоне много плохого и говорил, что мне туда лучше «не доезжать». Когда я ему рассказал обстоятельства моей «делюги» (уголовного дела), Вован выразил надежду, что я «вывалю» раньше всех (т.е. освобожусь). Еще он часто повторял, что на зоне «цепляются за каждую мелочь», постоянно рискуешь «влететь в забор», и что тюрьма – вообще не для меня. Он уже успел более-менее меня узнать и понять.… Потом мне не раз еще об этом говорили и другие зеки. Я с ними был, конечно, согласен.

По телевизору Царь со своими приближенными смотрел в основном «Окна» - скандальное шоу с Дмитрием Нагиевым, где вся человеческая грязь выворачивается наружу, и телесериалы. Мне понравилась только серия «Затерянный мир» в дневном сеансе – по мотивам произведений Артура Конан Дойля, но все остальное представляло собой голимую буржуазную пропаганду «нового образа жизни постсоветских людей». Мне это и на свободе уже надоело.

Зато книги в хате оказались хорошие. За время своего пребывания здесь я прочитал пару серьезных вещей о Великой Отечественной войне, в том числе «Балтийское небо» Чаковского – о ленинградских летчиках периода блокады, затем прочел «Хождение по мукам» Алексея Толстого. Этот последний роман дал мне Витек. Плохо только, что старушка-библиотекарша так и не принесла нам ничего нового, хотя сама время от времени появлялась возле кормушки и общалась с Царем. Иногда она запускала в нашу хату своего кота, и он сразу становился центром внимания – в тюрьме каждое живое существо очень много значит.

Один раз Леня устроил нам «развлечение». Пацаны что-то «напуршили», то есть сделали не так, Леня зашел в хату злой, ударом ноги опрокинул банный бак и сказал: «Это чтобы вам скучно не было!». Потом сразу вышел. Мы все бросились спасать свои вещи, стоявшие под нижними нарами. Воды вылилось очень много, и она растеклась по всей хате. Затем мы полчаса, не меньше, вытирали пол. Саня сказал, что это далеко не первый и не последний сюрприз Лени.

Где-то в середине января 2003 года я получил в Николаевском СИЗО первую передачу от партийного товарища Вити. «Зашли» продукты, полотенце, мыльно-рыльные принадлежности. Я в этот момент находился в камере вдвоем с Цыганом, остальные пацаны ушли в баню. Я остался по причине нездоровья, т.к. немного простыл и чувствовал себя неважно, а Цыган, как истинный «черт», просто не хотел мыться. По возвращении из бани, Бабай начал «качать березу», т.е. выяснять, кто без спросу взял сигарету из его пачки. Подозрение пало сразу на нас с Цыганом. Я, как мог, постарался убедить Бабая, что мы этого не делали. Бабай поверил мне, но не Цыгану. Тем не менее, «спросить» за сигарету с Цыгана Бабай не мог, поскольку не было доказательств. Выручила моя передача. В ней оказались чай, сахар, мандарины, апельсины и сигареты – это сразу разрядило обстановку. Если до этого у меня с «ведущими» хаты были несколько натянутые отношения, по после получения передачи меня сразу все «зауважали». Бабай пригласил меня к себе на нару и поговорил со мной по душам о тюремной жизни. Объяснил мне, как вести себя в дальнейшем, и в таких случаях тоже. Прежде всего, я не должен никому ничего обещать. А уж если пообещал, то: «пацан сказал – пацан сделал!». Здесь выполнение своего обещания намного больше значит, чем на свободе. Иначе заработаешь репутацию «фуфлыжника» или «балабола», что в принципе одно и то же. Этому совету я стараюсь следовать до сих пор. Если на свободе вы встретите человека необязательного – значит, он явно не сидел!

С другой стороны, - поведал мне все тот же Бабай, - людям на тюрьме нельзя доверять. Друзей здесь, скорее всего, вообще не бывает. Сегодня к тебе обращается зек за помощью, а завтра ты ему не нужен, и он может тебя спокойно «обосрать», т.е. оскорбить при случае, и даже «послать», сказав: «Иди броди!». На три известные буквы здесь не посылают – чтобы самим не нарваться.

Именно к такой категории людей относился Цыган, которого Бабай считал «гнилым человеком». Сам Бабай раньше был курсантом Харьковской высшей школы милиции, обвинялся в убийстве по неосторожности. В результате был вынужден расстаться со своей будущей карьерой. Зато уголовный мир он знал хорошо. Да и вообще он был резким, но справедливым человеком, в чем я потом не раз убедился.

С Пикассо я в тот день тоже помирился. Потом я отдал «на общак» сигареты, половину чая, головку лука и чеснока. Был еще и «вольнячий» хлеб, то есть купленный на свободе. Мы с Вованом и Электроником накрыли «поляну», то есть хороший стол, и нормально поели. Рядом крутился Цыган и постоянно ныл, чтобы и ему перепало. Пришлось сунуть ему бутерброд, чтобы отстал. Еще я подарил ему одно из своих полотенец, но думаю, что оно ему не понадобилось, - он и умываться-то не умел. Ну и черт с ним!

Потом заглянул в «кормушку» «козел» Петя и подал мне бумагу – заявление на передачу от Вити. На обратной стороне было написано: «Женя, что надо?». Я написал и поблагодарил за заботу. Для меня это было не только материальной помощью, но и большой радостью. Тем временем на другом конце стола пацаны уже заварили чифир и подтянули меня. И вот я узнал, что это такое.… На ИВС я попробовал его один раз, когда нам выдали кипяток, но тогда чифир у нас получился слабым. В тюрьме этот напиток почти необходим: разгоняет кровь, придает ясность мысли. Хотя лучше, конечно, им не злоупотреблять – разъедает все внутри со временем.

Впоследствии я еще раз, на этом СИЗО, пил чифир из зеленого чая… Мне он вообще показался «термоядерным». А так я всегда предпочитал обычный чай с сахаром, что никогда не вредно, тем более – в местах, где так мало других радостей и развлечений. Петьке-«козлу» тоже пришлось дать бутерброд за услугу.

И в дальнейшем любая передача играла важную роль в «создании движения» и в решении многих вопросов.

После Старого Нового года в камере началась «текучка». Некоторых наших зеков перебрасывали в другие хаты, к нам «заезжали» новые люди.… Так, от нас перевели Саню и Цыгана, а Пикассо забрали на этап. Потом, как стало известно, его осудили в Кировограде, откуда он сам был родом. А держали его у нас, потому что своего СИЗО там не было. Что у него была за «делюга» - я так и не узнал. Саню вскоре тоже отправили по этапу – в Одессу, несколько раньше, чем меня. К нам «заехали» пара человек, обвиняемых в бытовом убийстве: некий Серега из Очакова и Вася из села. Вполне приличные люди.… С Серегой я даже подружился, мы постоянно общались. Он случайно завалил кулаком одного рецидивиста, за что следак ему даже спасибо говорил. Но сидеть все равно придется – закон есть закон! Этот парень был круглый сирота, родители его погибли в автокатастрофе, после их смерти он жил в частном доме один и работал шофером на гормолзаводе. У него еще был старший женатый брат. Сереге исполнился 21 год. А завалил он того бандюгана на какой-то пирушке, где тот первый «наехал» на Серегу. Серега его ударил – и убил. Сам он был по характеру вполне добродушным парнем, но в нем чувствовалась недюжинная физическая сила. Надеюсь, что долго он в тюрьме не задержится – таким людям надо жить и работать, а не сидеть без толку за решеткой.

Васю из селя «забросили» поздно ночью. Он вошел в хату и сразу положил пачку сигарет на телевизор: «Курите, пацаны!». Пацанам это понравилось. Васе указали на нару, где ему предстояло спать до утра, и сказали, что потом с ним поговорят; в тот момент не спали только я, Бабай и Витек, вот Бабай и Витек его и встретили, а я наблюдал с нары. Утром Васю обрили и поставили «смотрящим» за мытьем посуды.

В середине января прокурор города или области, точно не знаю, производил обход тюрьмы. Рожа у него была довольно наглая. Когда он со своей свитой вошел в камеру, то первым делом заглянул под нары. Увидев на царевом телевизоре наклеенную вырезку из журнала с девушками в купальниках, подошел и сорвал ее со словами: «В тюрми сидитэ – нэма чого на дивчат дывытысь!». Потом поинтересовался, нет ли среди нас иностранцев, и вышел. Вот из-за таких, как этот тип, я мог бы остаться за решеткой надолго…

После первой передачи мне почти каждый день стали приносить белый хлеб и всегда горячий, - Витя оставил деньги и на моем счету. Стало повеселее. Через неделю «зашла» вторая передача. Потом третья - в феврале. Итого «грели» меня здесь три раза.

В конце января меня снова неожиданно вызвали. На следственные действия я еще не выезжал, и не знал, зачем я им нужен. Меня опять ждал тот придурок-конвоир с дикими глазами – хоть из хаты не выходи! Но кто меня спрашивать будет, хочу я выходить или нет… Ладно, хоть в этот раз конвоир вел себя тихо, - и я потом понял, почему. Меня отвели на Старый корпус и завели в камеру, где находились только стол и две скамейки. Встретил там меня мужчина средних лет, протянул руку для знакомства и представился моим адвокатом, с которым мой друг Витя заключил договор о моей защите. Звали адвоката Хомченко Владимир Георгиевич, 1956 г.р. В тот день я написал заявление, мы договорились о том, что будем действовать согласованно. Первая встреча с адвокатом была непродолжительной. После его визита я начал выезжать на следственные действия, о которых пишу в отдельной главе. Здесь остановлюсь только на наиболее запомнившихся моментах выезда именно из тюрьмы.

В отличие от ИВС, выезд из тюрьмы – это целая процедура. Обычно вызывали меня из камеры поздним утром, после проверки. Заводили в пересыльный боксик, где я ждал машину из СБУ в течение одного часа или двух. За это время я мог пообщаться с людьми, тоже сидевшими в этом боксике. Конечно, разные были люди.… Но, в основном, сидели нормальные. Были такие, с которыми я за эти часы мог завязать доверительную беседу, узнать об их проблемах, рассказать, как сам я сюда попал. Многие меня понимали и принимали мои политические взгляды. «История повторяется!», –часто слышал я от николаевских зеков. Один молодой пацан подошел ко мне и специально взял меня за рукав куртки, чтобы убедиться, что в стране уже есть революционеры, а я – один из них, рядом стою, реальный, живой! Тут же стоял еще бывший учитель физкультуры, при выходе из боксика он мне сказал: «Любыми путями отмежевывайся в суде от оружия! Сознайся в газетах, листовках, агитации – только не в использовании и хранении оружия! Если хочешь пораньше выйти на свободу». Этот совет я запомнил и принял к сведению.

Один раз сидел в боксике с наркоманами. Они целый час обсуждали легенду, согласно которой «два брата-близнеца 22-х лет, коммунисты, ездили по всей Украине и мочили мусоров в Киеве, Николаеве, Одессе, и даже замочили двоих из спецподразделения «Сокол». Было очень смешно слушать эти байки о своих товарищах-подельниках, но я сдержался и не сказал им, что дело было не совсем так и что я сам некоторым образом имею отношение к этому делу.

Был еще случай, когда меня на обратном пути закрыли одного в «стакане». Я просидел там без малого пять часов. Наступил вечер, потом стало совсем темно… Нестерпимо хотелось в туалет, но именно здесь параши не было. Кроме всего прочего, было холодно. Я вспомнил и «спел» про себя все революционные и военные песни, какие слышал за свои 29 лет, – а за мной все не являлись. Наконец, к решетке моего «стакана» подошел какой-то вертухай и спросил, что я здесь делаю, когда на тюрьме скоро отбой? Я сказал, что «домой» хочу – в хату, а меня никто отсюда не забирает. «Чего же ты не кричал?» – спросил он и отвел меня в мою камеру. Я не стал ему объяснять, что после «вежливого» приема меня в эту тюрьму и не менее «вежливого» отношения ко мне с их стороны, мне не хотелось лишний раз кричать.… В Одесском централе я уже стал несколько наглее.

Попав, наконец, в «родную хату», я первым делом «дико извинился» перед пацанами и сказал, что я только что из боксика и мне надо срочно в туалет. Пацаны еще не закончили ужинать, но, услышав о моих приключениях, посмеялись и пропустили по моему делу на дючку. А вообще, мое одесское выражение «дико извиняюсь», понравилось Царю и он его потом часто повторял.

Случалось отдавать всю свою одежду на «прожарку» и ходить по камере почти голым. Это было, когда я в СБУшном воронке при выезде нахватался «гусей» – вшей. Я сразу сказал об этом пацанам, чтобы и они тоже от меня не подхватили. Царь тут же подтянул «козла» – и все мои шмотки пошли на обработку очень горячим паром, проще говоря – на прожарку. За день проблема дезинфекции была решена.

Как-то раз в хату заехал новый зек. Это оказался подельник Вована. Они поздоровались, и мы втроем сели пить «купец» – крепко заваренный чай с сахаром. (Не путать с чифиром – купец слабее). Подельник Вована рассказал, что раньше он сидел в Кишиневском СИЗО и голосовал за молдавских коммунистов. Но при этом добавил, что Воронин обманул надежды своих избирателей и не возродил в Республике Молдова социализм, как он обещал ранее. На Украине он в 1998 году тоже голосовал за Симоненко – кандидата в президенты от Компартии Украины. Но этим и исчерпывалось все хорошее, что можно сказать о вновь прибывшем. Я понял, что такие люди, как подельник Вована, живут от «делюги» до «делюги», а работать попросту не хотят. А коммунистов он любит только за то, что при Союзе зеков на зонах лучше кормили.

Вован приучил меня к коллективизму. В тюрьме не принято питаться или пить чай одному, если рядом есть люди, с которыми ты делишь общий стол. С тех пор, как я начал получать передачи, я подтянул к себе Вована, которого мне просто было жалко, и у которого я обнаружил хорошие человеческие качества, Электроника, с которым мы вместе по хате работали, и Серегу, моего приятеля, который тоже «грелся» и все вносил в наш «общак». А когда я, по привычке одинокого холостяка, однажды захотел сам выпить чаю, то получил от Вована заслуженный нагоняй. Он, без лишних грубых слов и оскорблений, но вполне убедительно меня отругал. С тех пор я стал вести себя в таких случаях правильно. Человек живет в обществе – и в тюрьме, и на свободе, - и об этом надо помнить всегда.

…Но вот в хату влетел разъяренный Леня, дал дубиналом по задницам Вовану и его подельнику и забрал подельника с собой. Оказалось, Вован и его подельник должны были сказать мусорам, чтобы их вместе не сажали – это запрещено украинским Законом о предварительном заключении! (Лично я полагаю, что дубиной надо было огреть тех мусоров, которые должны смотреть, кого с кем сажают, - но не станешь же доказывать это Лене!..).

Стоит особо рассказать и о николаевском наркомане Длинном, заслужившем в хате репутацию «кишкоблуда» и «бандарлога». Грела его со свободы старшая сестра, которая была баптисткой и не загоняла ему сигарет. Грех, видишь ли! Хотя знала, что Длинный курит. Приходилось бедняге сидеть на скрутках. А, кроме всего прочего, он любил покушать, и передач ему не хватало. Баланды – тоже. На обед Длинный мог съесть пять паек каши. Но потом Царь сократил ему рацион, так как по ночам Длинный имел обыкновение устраивать громкую «артиллерийскую стрельбу». Желудок или кишечник был у него разбит, и Длинный совсем не чувствовал во сне, как он другим спать не дает. В таких случаях Царь поднимался с нары, будил Длинного кулаками и гнал его на парашу. Да, в условиях хаты лучше самому следить за своим кишечником, иначе будут проблемы, как у этого несчастного Длинного.

Однажды Длинный взял у Шлемы иголку, которая в тюрьме под запретом, и хранилась у нас в камере тайно, в единственном экземпляре. При периодических шмонах (обысках), иголку и другие «заперты» Шлема умел хорошо «тупиковать», то есть прятать. Так вот, этот Длинный, зашивая себе что-то из одежды, умудрился сломать единственную иголку, т.е. «запорол бок», сделал нечто непоправимое. Витек обозвал его «бокопором» и добавил, что в другой хате, где могут сидеть «злые зеки», он бы получил тромбоном по голове. Ладно, хоть Длинный догадался извиниться перед пацанами.

Но, несмотря на эти недоразумения, пацаны Длинного жалели и подкладывали ему в миску каши, как самому прожорливому.

Кажется, я уже писал, что в тюрьме не любят «крыс», - тех, кто ворует у сокамерников. На свободе делай что хочешь. В тюрьме – «разведи», попроси, выиграй, наконец, но не крысятничай! С «крыс» тут спрос самый строгий. «Крысоловством» в хате занимался Бабай. Он больше всех не любил именно «крыс».

Часто он выключал телевизор и «качал березу», т.е. обращался ко всем обитателям хаты: кто без спросу опять взял сигарету из его пачки? Пачку сигарет он почему-то всегда держал на виду – быть может, и для приманки. Обычно сигареты пропадали у него по ночам. Раз он всю ночь не спал - ловил «крысу». Увидев, как я иду на парашу, он недовольно пробурчал: «Чего ты не спишь, Террорист? Я не тебя пасу!». Меня он ни в чем не подозревал.

Но однажды Бабай все-таки поймал похитителя сигарет – Длинного. В результате несчастный наркоман имел крупные неприятности: он не только получил пару раз кулаком в грудь и выслушал все, что Бабай думает про таких «гнилых пацанов», но и заработал репутацию «крысы», которая может омрачить все его тюремное будущее.

Сразу предупреждаю, что при таких личных разборках между двумя зеками – со стороны лучше не вмешиваться, если нет крайней необходимости. Можно, конечно, было «потянуть мазу» за этого Длинного.… Но, во-первых, это дополнительная ответственность, которую еще и не каждый «вывезет» (выдержит), а во-вторых – Длинный, действительно, был неправ.

Не знаю, как бы дальше жил Длинный в этой хате, но в феврале 2003 года все мы, сидящие здесь, подверглись групповому наказанию. Пацаны спалились за игрой в карты. Играли, конечно, не все, но здесь еще есть такое понятие, как круговая порука. Неожиданно в хату ворвались мусора и объявили «административный шмон». Те, кто играл, свои карты успели спрятать, но это нас не спасло, все равно при шмоне нашли какие-то две колоды: одну – заводского производства, другую – самодельный «пулемет». Пока их искали, нас всех выгнали в коридор и заставили сесть на корточки лицом к стене. Вертухаев прибыло очень много, и презлых, – приходилось делать все, что они велят.

Раньше ничего подобного не случалось. На предыдущих шмонах Бабай успевал и сам принять меры предосторожности, и «маякнуть» в соседнюю хату: «Не расслабляйтесь! Вы – в тюрьме». И там быстро все понимали. Но сейчас и Бабай, и Царь, и другие наши «авторитеты» сидели рядом с нами, держа, как и мы, руки за головой, и молчали. Чувствовалось, что мусора нынче шутить не намерены.

А потом всех заставили встать и начали лупить дубинками по задницам, по ногам, по почкам. Кто-то пытался протестовать, но Леня сказал: «В таком случае поедешь на карцер – там получишь больше!». Но меня Леня не дал мусорам бить. Он подошел ко мне и, со словами «никогда еще не бил учителей», треснул меня пару раз дубинкой по заднице, а затем велел идти в хату. Правда, мне и эти «пару раз» мало не показались…

После этого, что называется, «раскидали хату». Остались Царь, Бабай, Витек, Шлема, Лящ и я. Остальным, в том числе Вовану, Васе, Сереге, Длинному, Электронику приказали собираться. Мне накануне как раз зашел в передаче хороший зековский бушлат, и я отдал его Вовану. Сидеть этому бедолаге предстояло еще долго. У него как раз подходил к концу суд, и Вован не питал иллюзий насчет того, сколько ему «светит» в итоге. Сам я уже готовился к этапу, о чем меня предупредил адвокат на одной из наших с ним встреч в СИЗО, - лишние вещи были мне не нужны.

Почти сразу, как забрали перечисленных пацанов, к нам в хату забросили совсем молодых ребят-наркоманов. Раньше они сидели с Сергеем Бердюгиным. Я услышал от них жуткие подробности о том, как давила Серегу машина буржуазного «правосудия», но об этом хочу написать в особой главе.… С этими парнями я сидел до этапа.

Незадолго до этапа адвокат Хомченко предупредил, что положение наше очень серьезное. На свободе осталась лишь Нина Польская. У меня ситуация была еще относительно благоприятной – если сравнивать с положением Данилова или Алексеева, - но, учитывая все обстоятельства уголовного дела, адвокат ничего хорошего обещать не мог. Я понял, что должен быть готов к длительному заключению, по крайней мере – предварительному…

Вскоре слова адвоката подтвердились. Как раз на День Влюбленных - 14 февраля - следователь СБУ из Полтавы Пилипенко А.П. сделал мне подарок прямо в СИЗО. Нас с Яковенко вдвоем вызвали к нему.

Андрей Яковенко сидел на первом этаже. Внизу мы и встретились. За то, что поздоровались, мы с ним на пару получили по головам от вертухаев. В кабинете следователя Андрей успел мне шепнуть: «Не говори ничего лишнего!». Пилипенко объявил нам о продлении санкции на арест еще на два месяца и велел готовиться на этап. Поговорить нормально нам с Яковенко в тот раз не удалось.

За несколько дней до моей отправки на Одессу, в хату заехал новенький – Вова Заяц из Винницы. Пацанам сказал, что «катается по Украине уже год за ограбление, которого не совершал». Потом пожаловался уже лично мне, что тюрьма его «достала». Мы играли с ним в шахматы, вместе ели, а на этап Заяц выделил мне вермишель-мивину в пачках. Цыган выехал еще до случая с картами. Леня огрел его один раз дубинкой, когда Цыган спал днем, Цыган на него обиделся, потом его забрали в другую хату. Ненадолго он возвращался – ждал в течение часа у нас отправки на этап. Никто с ним не хотел общаться, он весь этот час просидел в углу один.

Меня проводили хорошо. На дорогу чифирнули. Это было вечером 22 февраля. Леня забрал у меня постель. Петя-козел сказал мне на прощание, что он сохранил свой партбилет советского образца и, когда мы победим, чтобы и его имели в виду… Бабай посоветовал мне дать старшему пачку сигарет, если я вернусь из Одессы. Тогда старший приведет меня обратно в эту же хату. Хату 609.… Это и номер комнаты в общежитии моего университетского товарища в Одессе, – поэтому я запомнил.

Но в Николаевский СИЗО мне уже не пришлось вернуться. Шлема сказал на прощание: «Не заедешь обратно – проезжай дальше!». Прозвучала из-за двери команда: «С вещами на этап!». Я шагнул за порог. Начинался новый этап в моей тюремной жизни…

4. ОСОБЕННОСТИ УКРАИНСКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО СЛЕДСТВИЯ

Еще пребывая на ИВС, я узнал от первых моих сокамерников, как сразу после николаевского инцидента 22 ноября 2002 года мусора искали меня и моих товарищей. Прежде всего, они отловили огромное количество наркоманов и просто случайных молодых людей по всему городу. Любой, кто вызывал хоть малейшее подозрение, сразу задерживался и доставлялся в Гитлеровский райотдел. Пацаны рассказывали, как коридоры всех трех этажей райотдела были забиты стоящими лицом к стене задержанными парнями, а мусора ходили вдоль стен и всех лупили дубинками. Многие из задержанных не выдерживали и писали "явки с повинной": "Я стрелял", "Я стрелял"… И таких "явок" мусора собрали несколько сотен! Не исключено, что, если бы они нас все-таки не отловили, то обязательно кто-то другой бы за это сел. Гестапо - и только!..

Сергей – сокамерник мой по ИВС – тоже рассказал мне один случай. Незадолго до своего ареста он ехал по городу в маршрутке. Как раз дело было в конце ноября – начале декабря 2002 года. Вся милиция Николаева буквально стояла на ушах. В маршрутке с Сергеем ехал какой-то ОМОНовец. Неожиданно он остановил машину, подошел к Сергею и велел тому выходить. Водителю приказал, чтобы вернул Сергею деньги. На остановке ОМОНовца поджидал его коллега. Подведя к нему Сергея, ОМОНовец спросил: "Этот?". Второй ОМОНовец взглянул на фоторобот и ответил: "Нет, не похож". Тогда первый мент извинился перед Сергеем и отпустил его.

Но далеко не всем николаевским пацанам повезло так, как Сергею. У многих тогда здоровье отняли…

Перед Новым годом меня возили на допрос в Николаевское управление СБУ к следователю Грицаю. Меня привезли к нему в наручниках, и один из конвоиров спросил: "Если я сниму с тебя наручники, ты хорошо будешь себя вести?". Я ответил утвердительно. Тогда он задал еще вопрос: "А зачем ты в райотделе на "беркутят" кидался?". Я не стал ему подробно рассказывать, как меня там избивали, а просто пообещал, что здесь ни на кого кидаться не буду. После этого он наручники с меня снял, но пожаловался: "А вот твой подельник Артем казанок со взрывчаткой пытался на квартире взорвать. И меня бы мог там укокошить… Убежденный коммунист!!".

К тому времени СБУ уже очень многое было известно. Следователь Грицай лишь поговорил со мной о моем участии в распространении нелегальных листовок, чего я и не отрицал, и сообщил мне о моих товарищах, которые на тот момент были уже схвачены.… В конце своего повествования я прилагаю отдельные рассказы о каждом из них, – о ком успел написать. На допросе я признал факт соучастия в распространении листовок у воинских казарм (при этом я объяснил и мотивы своих действий), а также недонесение по известному мне николаевскому эпизоду 22 ноября. К моим показаниям следователь Грицай от себя приписал слова, которых я не произносил, и которые унижали меня, как личность. В тот момент я был в шоке от всего, что со мной произошло.… Это сейчас я знаю, что следовало воспользоваться своим правом отказа от подписи. Следователи СБУ – Грицай и другие – всякими способами пытались приписать мне показания против Доктора, от которых я в суде категорически отказался.

Еще в райотделе я узнал, что при обыске 13 декабря 2002 года в николаевской квартире "нашли"… наркотики. Насколько мне известно, никто из наших эту гадость не употреблял и употреблять не мог. Наркотики могли туда только подбросить. Но следователи СБУ на полном серьезе ухватились за эту версию, и даже состряпали Доктору обвинение в хранении наркотиков без цели сбыта, по ст. 309 УК Украины! Любой ценой они стремились нас не только "упаковать", но и выставить перед общественностью в самом порочном виде. Хотя я не думаю, что им это удалось. К этому я еще вернусь.

После первого допроса (конечно, без адвоката) следователь Грицай приказал конвою доставить меня в суд для получения санкции на арест. Повезли меня в обычных "Жигулях" на заднем сидении. Разумеется, в "браслетах", то есть в наручниках. И так возили все время. Мой арест был официально оформлен 20 декабря, через три дня после задержания. По сравнению с тем, как обошлись с некоторыми из моих подельников, это еще нормально.

В тот день все мусора праздновали День украинских правоохранительных органов. Когда меня доставили в суд, то там уже шла "галимая" пьянка. Судьи "гужбанили" (веселились) в смежной с залом суда комнате. Одна из секретарш, увидев, как меня заводят в зал под усиленным конвоем и в "браслетах", закричала: "Санкция на арест!" и выгнала всех посторонних. Мои два конвоира, даже если со стороны поглядеть, действительно были страшными: оба здоровенные, в бронежилетах и с автоматами! Меня завели за деревянную перегородку. Наручники не снимали. Судьи долго не было. Я сидел между двумя конвоирами, а напротив – следователь Грицай и прокурор в форме. Они о чем-то тихо переговаривались.

Наконец в зал буквально забежал молоденький мальчик и сообщил нам, что он - судья. Сев в свое кресло, он быстро зачитал обвинительное заключение в отношении меня. Затем этот ребенок поднял голову и спросил: "Подозреваемый Семенов, вам понятно, в чем вас обвиняют?". Я ответил, что ничего не понял из того, что он только что протараторил. Тогда этот судья начал поспешно мне разъяснять, что в обвинительном заключении речь идет о целом арсенале оружия, найденного при обыске 13 декабря на квартире в Николаеве, и что часть этого оружия принадлежит, оказывается, мне… Я просто опешил.

Потом судья помянул еще какую-то гранату Ф-1, и при этом даже схватился за голову. Я пытался объяснить, что никакого оружия там не видел, кроме двух пистолетов, а сам вообще никаких дел с оружием не имел.… Тем не менее, этот мальчик решил дать мне два месяца ареста. Было видно, что он спешит как можно скорее закончить неприятную для нас обоих процедуру и убежать пьянствовать дальше. Но ведь надо же соблюсти хоть некоторые формальности! Он обратился к следователю Грицаю и к прокурору – те, естественно, не возражали. Меня судья тоже спросил о моем отношении к предстоящему аресту. Тогда я сказал, что ни с задержанием, ни с арестом не согласен, и все содеянное со мной рассматриваю, как политическое преследование со стороны украинских властей. После этого судья на минуту выскочил из зала - скорее всего, в туалет, – а потом быстренько зачитал свое решение и сразу убежал - в ту комнату, где "гужбанили". Вот так я и стал арестантом. Грустно и смешно вспоминать всю эту комедию!

Ровно через неделю после ареста, 27 декабря, меня снова привезли к моему «другу» – следователю Грицаю. Следователь предъявил мне обвинение в «соучастии в террористической группе под руководством Яковенко», по статье 258 ч. 4 УК Украины. Я это обвинение не признал и написал: «Обвинение не признаю. Действовал согласно своим взглядам и убеждениям». Признал я только распространение листовок у воинских казарм в Одессе и распространение газет, а также факт недонесения о стрельбе по работникам милиции в Николаеве (но именно эту статью 396 УК Украины мне почему-то не вменили). Защитника у меня не было. Грицай наспех нашел где-то адвоката Наталью Бросалину (которая тогда уже защищала Олега Алексеева), и попросил ее поприсутствовать на предъявлении обвинения, чтобы «делу дать законный вид и толк». Бросалина посидела немного рядом со мной и расписалась в постановлении и в протоколе.

После предъявления обвинения я стал требовать у следователя Грицая предоставить мне постоянного адвоката на все время следствия и суда. Вначале следователь пытался меня отговорить, даже грозил мне, что «будет еще хуже», но я стоял на своем. Сами понимаете, почему. Наконец, Грицай поднял телефонную трубку и позвонил в Одессу Шушаре Ирине Ивановне. (Ее тоже работники СБУ хотели привлечь к уголовной ответственности, как «пособницу террористов», но ее спас преклонный возраст). Ирина Ивановна была дома. Грицай сообщил ей, что Евгений Семенов в данный момент находится в его кабинете и что Семенову нужен адвокат. Ирина Ивановна обещала, что «сделает». При этом Грицай еще пытался убедить Ирину Ивановну, будто нас тут никто не избивает, и в отношении нас старательно соблюдаются все процессуальные нормы.

К тому времени на воле уже было известно о пытках и избиениях, применяемых к политзаключенным в первые дни задержания и ареста. Несовершеннолетняя Нина Польская, после долгих дней издевательств, была все-таки освобождена под подписку о невыезде, и успела нашим товарищам все рассказать. Поэтому следователь и чувствовал потребность «отмазаться».

Затем Грицаю захотелось еще раз меня допросить, но я наотрез отказался отвечать на вопросы, пока не будет моего адвоката. На этом мы с ним расстались.

В тот вечер на ИВС я вернулся поздно, уже после отбоя. Больше Грицая я никогда не видел. А со своим адвокатом познакомился только через месяц, уже в стенах николаевского СИЗО. Об этом адвокате, действительно «личности сложной и противоречивой», я еще напишу.

Только после всех новогодних праздников и после вступления в дело адвоката, меня стали вывозить на следственные действия. Был уже конец января 2003 года. Я сидел не в ИВС, а в следственном изоляторе г. Николаева. Туда приехал за мной СБУшный «воронок», меня посадили в тесный отсек – так называемый «стакан» – где я нахватался «гусей», то есть обыкновенных вшей, и повезли… «Стакан» – это очень маленькая, узенькая камера в самом «воронке». Там можно только сидеть, и то неудобно. Предназначен этот отсек, насколько я понял, для самых ужасных и опасных преступников, к коим правоохранители причислили и меня.

В Николаевском УСБУ началось мое первое знакомство со «сборной Украины» – следственной бригадой СБУ, набранной, действительно, по всей Украине. Одесситов туда и близко не подпустили. Из николаевцев остался один следователь Коваленко. Грицая отправили «на кислород». Возглавлял бригаду полковник из Киева Герасименко. С ним я познакомился в самую последнюю очередь – только летом 2003 года.

Первым ко мне подошел следователь Полтавского УСБУ Пилипенко Александр Петрович: довольно доброжелательный на вид молодой человек примерно моих лет. Он сообщил, что будет непосредственно заниматься моим делом. Похоже, он мне, действительно, немножко сочувствовал. Спросил, знают ли мои родители, что я на Украине «подзалетел»? Я ответил, что никакой информации со свободы за месяц своего заключения не получал, и поэтому ничего не знаю. Затем Пилипенко выполнил некоторые формальности: представил мне список следователей, которые будут нами заниматься, и спросил, не будет ли у меня к кому-то из них отвода. Я ответил, что никого не знаю, поэтому отводов у меня нет. На этом наша первая беседа закончилась.

Потом в кабинет зашел следователь из Сумской области Порыбкин, похожий на грузина, и в грубой форме потребовал, чтобы я снял сапоги – на экспертизу. Забрав мои сапоги, он вышел из кабинета, а я остался сидеть на стуле босым. Одна рука у меня была прикована браслетом к батарее, и мне стало жарко. Куртку я снять не мог.

Затем вошел следователь из Запорожской области, как я потом узнал – по фамилии Винник. Он был абсолютно лысым и довольно улыбался лисьей ухмылочкой. Винник подогнал мне относительно еще приличные туфли – на то время, пока сапоги будут держать на экспертизе. Он еще спросил меня ехидным голосом: «Ну, как тебе наша украинская национальная тюрьма?». Я вызывающим тоном ответил, что хорошо, и что мне там даже нравится. Он одобрил: «Вот это по-мужски! А то тут твои подельники плачут и жалуются, как плохо им в следственном изоляторе!». Кто из моих товарищей «плакал», он уточнять не стал – скорее всего, то была его собственная выдумка.

Винник тогда быстро ушел, но о нем еще речь будет впереди, и о Порыбкине тоже. А пока я продолжал сидеть один в кабинете, прикованный к батарее, и ждать, что же будет дальше. На столе стоял компьютер, включенный в сеть.… Вдруг на дисплее компьютера высветилась надпись: «Порыба, где ты лазиешь? Давай работай, сволочь!». Я подумал: ну и шутки у них тут!..

В следующий раз меня привезли в УСБУ дней через 10, в начале февраля. Была очная ставка с потерпевшими Шевченко и Крыгиным. Проводил ставку уже известный мне следователь Порыбкин. Присутствовал, наконец-то, мой адвокат Хомченко, официально закрепленный за мной и за моим товарищем-подельником Сашей Герасимовым с конца января 2003 г.

Естественно, потерпевшие сразу же меня опознали. Начался перекрестный допрос. Первым зашел Крыгин и сел напротив меня. Вначале потерпевшему Крыгину предложено было рассказать, как все происходило 22 ноября 2002 года. Крыгин рассказал, как он со своим коллегой Шевченко шел по городу, как увидели трех подозрительных молодых людей (т.е. нас с Артемом и Олегом), и подошли проверить документы. В ответ на законное требование работников милиции предъявить удостоверения личности, все трое достали вместо удостоверений пистолеты и начали стрелять без предупреждения.… Тут Порыбкин остановил Крыгина и переспросил: «Так пистолеты были у двух, или у всех троих обвиняемых?». На что Крыгин уверенно заявил: «У троих!». Обо мне он сказал, будто у меня «был пистолет неизвестной конструкции». Я был в шоке. Порыбкин, злорадно ухмыляясь, быстро записывал. Но адвокат, одобряюще толкнув меня в плечо, тихонько сказал: «Ничего, все будет хорошо!».

Потом было предложено и мне рассказать о случившемся. Я ответил, что показания Крыгина подтверждаю лишь частично, так как никакого оружия у меня никогда не было, в армии я не служил и вообще стрелять не умею. Адвокат задал несколько вопросов потерпевшему, на которые Крыгин толком не смог ответить. Порыбкину не понравилось, как адвокат профессионально меня выгораживает, и он попытался сделать Хомченко замечание. Но адвокат возразил резонно, что, если Крыгин был ранен в задницу, то он вообще не мог видеть, кто стрелял. Порыбкин тут же заорал, что Крыгин – пострадавший, а Хомченко защищает кого не надо. Но был вынужден записать все вопросы адвоката, которые разваливали самое страшное из обвинений, заготовленных следователем.

Потом зашел потерпевший Шевченко. Глядя на него, я никак не мог взять в толк: неужели такой интеллигентного вида молодой человек в очках мог, по отзывам Люськи-наркоманки, пытать и мучить людей?.. Шевченко сразу пожаловался на боль в животе и сообщил, что совсем недавно выписался из госпиталя. Вначале мне стало его даже жалко. Но потом он в точности повторил все, что рассказал Крыгин. Я опять не подтвердил показания потерпевшего. Адвокат заметил, что современные оперативные сотрудники правоохранительных органов вечно выдумывают легенды, из-за чего потом сидят невинные люди.

После Шевченко в кабинет завели единственного на тот момент свидетеля происшествия – некоего алкаша Кольченко. Он опознал меня и сказал, что никакого оружия у меня не заметил.… Но впоследствии я узнал из материалов дела, что этот петух на следующий же день поменял свои показания и заявил, будто все-таки видел у меня пистолет! Это было сделано с подачи следователей из Сум – Порыбкина и Маслова. Еще при мне Маслов злорадно утверждал, что они все равно найдут «нужного» свидетеля и «вооружат» меня револьвером. Как задумано – так и сделано.

Когда закончилась вся эта канитель с очными ставками, адвокат мне сказал: «Это они со страху увидели у тебя то, чего не было». Но я думаю, что потерпевших могли еще и «накрутить» их коллеги. Это мне еще Полещенко пообещал в райотделе, когда я ему часы сломал.

На другой день меня снова привезли в СБУ. Готовилось этапирование всей нашей группы в Одессу, поэтому следователи спешили все побыстрее закончить. Меня вывезли на воспроизведение обстановки (по эпизоду от 22 ноября 2002 года). Я снова побывал на том месте, куда надеялся никогда больше не возвращаться. Однако пришлось!.. Потом меня привезли обратно в Управление и Порыбкин с Масловым снова хотели допросить меня по тем же вопросам. Тут я наотрез отказался отвечать и заявил, что из изолятора меня вывозят рано, привозят поздно, поесть по расписанию не успеваю и в результате уже два дня сижу голодный. Тогда Порыбкин решил «проявить гуманизм», как он сам сказал, и принес мне довольно приличный обед из СБУшного кафе. Конечно, это было лучше тюремной баланды. Поев, я рассказал им, как все было на самом деле, тем более, что мне нечего было скрывать по данному эпизоду.

…Впоследствии, когда я, уже после освобождения, встретил моего университетского друга Богдана, он сказал, что стрельба в Николаеве происходила недалеко от его дома.

После этого допроса Порыбкина я больше не видел, если не считать мимолетных встреч в коридорах одесского УСБУ. Последние сведения о следователе Порыбкине я получил от матери моего покойного товарища Сергея Бердюгина – Ларисы, также уже после освобождения. Лариса кляла Порыбкина, как очень скверного человека, и считала, что он также виноват в смерти ее сына. Зная этого Порыбкина лично, я не мог с ней не согласиться.

Когда меня везли с последнего допроса обратно в Николаевскую следственную тюрьму, я имел возможность видеть в окно микроавтобуса все, что происходило в городе. В тот день наступила первая весенняя оттепель. На улице было тепло и солнечно. По городу ходили красивые девушки в коротких шубках и пальто, а я, глядя на них, с тоскою думал о том, что сидеть мне еще долго… Неизвестно, сколько!..

Этап на Одессу – еще одна отдельная тема. А пока я хочу продолжить свой рассказ об особенностях украинского национального следствия, - теперь уже в г. Одессе.

Из Одесского следственного изолятора – ОСИ-21 на следственные действия меня долго не вывозили. Почти месяц. Наконец, в переполненном «воронке», повезли на СБУ. Это было уже в конце марта 2003 года. По пути один из зеков меня на полном серьезе спросил: «Ты какого вероисповедания?». Зная, что нас обвиняют в терроризме, он решил, что я мусульманин. Я ему ответил, что мои предки были православными, а я никакой не террорист. Больше ко мне никто не приставал.

По прибытию, во дворе СБУ один очень молодой мальчик-конвоир вновь потребовал от меня «вести себя хорошо». Потом повел к следователю.

Следователь Пилипенко стал допрашивать меня по поводу найденного на николаевской квартире оружия. При этом приписал к арсеналу оружия какие-то консервные банки, о назначении которых мне и поныне ничего не известно. Адвокат Хомченко тоже присутствовал при допросе. Он продолжал со мной работать и после перевода в Одессу, когда у остальных обвиняемых из нашей группы, кроме Герасимова и Алексеева, адвокаты поменялись. Хомченко пытался дозвониться до моего одесского партийного товарища Вити, чтобы тот привез мне поесть. Но так и не дозвонился.

В тот день мне очень не понравилось поведение сумского следователя Маслова… Лицо у него было такое самодовольное, как у кота, сожравшего килограмм мяса. Он ехидно утверждал, что мне предстоит отсидеть «энное количество лет», а потом «казахи введут визу» и я никогда не смогу поехать к маме. Я ответил, что выйду на свободу гораздо скорее, чем он думает. «А кто тебя отпустит?» – спросил Маслов. «Суд», – ответил я. Хотя сам тогда вовсе не был в этом уверен. Просто мне действовала на нервы ехидная Масловская рожа.

Так получилось, что об этом разговоре со следователем я потом рассказал даже судье Тополеву…

Следователи заходили и выходили. В этот же день следователь с русской фамилией Дворников из Тернопольской области (с Западной Украины) допросил меня по эпизоду распространения листовок у воинских казарм. Здесь мы с товарищами были в полной «сознанке», так что ничего нового я добавлять не стал, а скрывать было уже нечего.

Потом снова не вывозили никуда целый месяц. Все это время, находясь в Одесском следственном изоляторе, я ни разу не имел случая пообщаться со своими товарищами-подельниками и ничего о них не знал.

22 апреля 2003 года, в день рождения В.И. Ленина, меня повезли на психиатрическую судебно-медицинскую экспертизу. Я побывал на знаменитой одесской Слободке. Однако вся процедура «экспертизы» заняла не больше пяти минут. Ее здесь так и называют – «пятиминутка». Обследовал меня очень неприятный и наглый тип лет 50, в очках. Ничего особо интересного мы с ним не обсуждали, он просто формально исполнил свои обязанности и записал все в протокол. Затем меня увезли обратно с тюрьму. Как позже стало известно, и меня, и всю нашу группу одесские судебные медики-психиатры признали абсолютно здоровыми. И это – несмотря на то, что двое моих подельников состояли ранее на учете у психиатра. Не буду уточнять, кто. Да и не это важно. Важно другое. Получается, что в славные «застойные» годы выступать против власти считалось ненормальным, и за это врачи лепили сразу диагноз (случалось, и понапрасну)… Но зато выступления против нынешнего буржуазного, антинародного режима считаются абсолютной нормой! Даже больных делают здоровыми.

На следующий день состоялась другая «пятиминутка» – уже у нормальных врачей. Проверяли общее состояние здоровья. Я ни на что не жаловался, потому что следы побоев после первых допросов уже прошли и, слава богу, без последствий. Но и других моих товарищей врачи тоже ухитрились признать абсолютно здоровыми! Хотя на теле Артема еще были видны следы страшных декабрьских пыток, а Олегу Алексееву сразу можно было выписывать инвалидность.

После этой медкомиссии нас не повезли в тюрьму сразу, а доставили сначала в Управление СБУ. Поскольку в тот день никому из следаков я был не нужен, меня решили на пару часов поместить в пересыльную камеру следственного изолятора СБУ. Благодаря этому я узнал, что никакого ремонта там не проводится, как убеждали СБУшники. Изолятор этого учреждения работал в обычном своем режиме, но нас, политических, продолжали уже много месяцев держать в милицейском изоляторе с обычными уголовниками, как будто мы – такие же, как они. Конечно, и среди уголовников попадались люди, гораздо более симпатичные, чем работники МВД или СБУ.… Но не буду скрывать, что после этапа мне приходилось в Одесском изоляторе делить камеру и с весьма отвратительными типами. О них тоже расскажу в свой черед.

Основная причина игнорирования наших прав политических заключенных заключалась в том, что СБУшники не желали брать на себя ответственность за нашу жизнь и здоровье. С их подачи, если не по прямому их указанию на допросах в милиции к нам применялись пытки (от чего впоследствии и скончался Сергей Бердюгин), но отвечать за это работники СБУ не хотели, они пытались остаться чистенькими! Вторая причина – отсутствие в «этой стране» Украине такого понятия, как официальный статус политзаключенного.

Итак, два часа я просидел в одиночной камере изолятора СБУ. Там был деревянный топчан, на топчане лежала газета Верховной Рады «Голос Украины» на русском языке. Из этой газеты я узнал подробности американской агрессии в Ираке, которая на тот момент шла уже полным ходом. В ОСИ-21 я тогда еще газет не получал и чувствовал информационный голод. На свободе я не очень-то интересовался буржуазными изданиями, но тут прочел «Голос Украины» от корки до корки. Приносили и обед – почти домашний суп с белым хлебом.

Но вскоре лафа закончилась – прибыл «воронок» и нас повезли опять в душные камеры Одесского централа. В той камере, где сидел в то время я, собралось поистине «хорошее» общество – убийца, наркоман, вор и гоп-стопник по «мобилкам».

На следующий день меня снова вывезли. Теперь – на воспроизведение обстановки у воинских казарм. Адвокат Хомченко приехал из Николаева на своих «Жигулях», чтобы тоже присутствовать. Листовки мы, как я уже говорил, распространяли поздно вечером, а теперь я имел возможность осмотреть место наших «боевых действий» при дневном свете. Убедился, что довольно много объектов мы с ребятами успели подвергнуть идеологической атаке той летней ночью 2 июля 2002 года. После воспроизведения меня привезли в СБУ, где я сидел в одиночестве в кабинете в ожидании отправки на тюрьму. Передо мной на столе лежали фотографии Алексеева, Бердюгина и Польской, не вошедшие, очевидно, в материалы нашего уголовного дела № 144. На одной фотографии трое друзей отдыхали на маевке у моря в компании других одесских комсомольцев. На другой фотографии Олег, Сергей и Нина были сняты в одесских катакомбах с лопатами в руках. На третьей – Олег и Сергей шли с красными флагами в колонне первомайской демонстрации. Глядя на всю эту идиллию, я с грустью думал о том, что, не будь этого проклятого капитализма, молодежь не сидела бы в тюрьме, не каталась бы в «воронке» в кабинет следователя и обратно… Молодые люди могли бы учиться, работать, культурно отдыхать, ходить в походы по местам боевой славы наших дедов и прадедов. Этот момент мне хорошо запомнился.

Но эти лирические размышления были прерваны вошедшим конвоем. Руки мне вновь сковали браслетами за спиной и повезли обратно в мрачное здание ОСИ-21 на Люстдорфской дороге. Наступали первомайские праздники.

Следователи спешили поскорее закончить дело и спихнуть в суд. Вначале они, действительно, думали, что разоблачили крупную и опасную террористическую организацию, и рассчитывали получить за нас кучу новеньких звездочек. Но мы, по выражению Артема, оказались в роли «неудобного чемодана без ручки», который жалко бросить и тяжело нести. По всей стране к тому времени развернулось движение в нашу поддержку. Кое-что удалось узнать, даже сидя за решеткой. Так, в Москве, на весенней акции протеста, молодые нацболы приковали себя наручниками к железной ограде украинского посольства в знак солидарности с нами, и их никак не могли от ограды оторвать. Эту новость я узнал от российских товарищей.

К первомайским праздникам следственные действия по нашему делу были, в основном, завершены. Меня снова не вывозили никуда в течение целого месяца. На «закрытие дела» и ознакомление с материалами следствия я поехал уже в 20-х числах мая 2003 года.

…Еще когда меня в конце апреля возили на воспроизведение, я в последний раз мог нормально посмотреть на свободу. Ведь везли на поселок Таирова через город в обычных «Жигулях». Я спокойно сидел на заднем сидении - в наручниках, естественно, видел все улицы весеннего города, по которым мы проезжали, даже дом моей одесской «тетушки»... Еще подумал: «Интересно, получила ли она мое письмо из тюрьмы, которое я «выгнал» ей еще в марте?». «Выгнать» - значит нелегально, с оказией, переправить послание на свободу. При воспроизведении в Николаеве и в Одессе приходилось появляться на улице в «браслетах» и в сопровождении конвоя; я был рад, что гражданских лиц в это время поблизости не оказалось и меня никто из прохожих не видел.… Впоследствии узнал, что письма моего «тетушка» так и не получила.

А на ознакомление с делом возили в закрытом «воронке». Из «воронка» тоже можно изредка взглянуть на свободу, но видно плохо. Выхватываешь глазом только отдельные детали городской жизни. Помню, на обратном пути мы проезжали по Молдаванке и Артем, ехавший со мною, сказал, что это плохой район, так как в случае совершения «экса» сложно уходить от преследования; лучше действовать в спальных районах.

А теперь перейду к материалам нашего уголовного дела, которые мне были предъявлены.

Уголовное дело № 144 состояло из 46 томов. Два последних тома были посвящены российским эпизодам, первые 44 тома – украинским: по Киеву, Одессе, Николаеву, Каховке, Днепропетровску. Складывалось впечатление, будто читаешь какой-то запутанный и абсурдный политический детектив. Эпиграфом к этому детективу служила запись на первой странице дела: «Следствие СБУ по уголовному делу № 144 не преследует никаких политических целей». Это все равно, что написать: «Создатели данного фильма не несут ответственности за достоверность показанных здесь событий».

Конечно, меня особо заинтересовали те тома дела, где говорилось о моем участии в «террористической группе». У меня хватило ума, чтобы «упасть на мороз», то есть везде говорить и писать, что мне ничего не было известно о деятельности моих товарищей-подельников. В то же время из других томов дела я узнал много подробностей об их нелегальной работе, которые мне, действительно, были ранее не известны. Многие эпизоды их борьбы против капитализма, которые правящий режим расценивает, как страшное преступление, нашли, к сожалению, подтверждение в суде, за что обвиняемые получили длительные сроки лишения свободы.

На меня полтавский следователь Пилипенко собрал характеристики со всех мест работы в Одессе. Характеристики были положительными. Хвала моему бывшему начальству за то, что не побоялись написать правду! Зато университетские «отморозились» – заявили, что не знают никакого бывшего студента Семенова. Мыши перепуганные!!

При моем ознакомлении с делом присутствовал адвокат Хомченко. Он специально прибыл из Николаева и на протяжении полутора месяцев практически безвыездно жил в Одессе. Он, как я заметил, не особо внимательно вникал в материалы следствия, но готовился к тому, как построить защиту в суде. Я еще не знал, в каком виде мне предъявят окончательное обвинение. По моим расчетам, меня должны были обвинить в соучастии в распространении листовок у казарм (чего я не отрицал), и недонесении по николаевскому эпизоду.

В то время меня до такой степени «достали» мои придурковатые сокамерники, что я попросил адвоката посодействовать об изменении меры пресечения. Очень хотелось на свободу, хотя бы относительную.… Но Хомченко сразу ответил, что это нереально. Николаевские мусора на нас злые, а поскольку в момент стрельбы по милиционерам я находился С НИМИ – то есть, с Даниловым и Алексеевым, прокуратура не пойдет ни на какие уступки. Но дело оказалось еще хуже.

В конце мая мне было предъявлено окончательное обвинение. На этом стоит остановиться подробнее. Зеки называют подобное сочинение не вполне приличным словом «обьебон», поскольку там бывает многое преувеличено. Моя обвиниловка не явилась исключением. Мне было предъявлено пять статей Уголовного Кодекса Украины: первые две – по распространению листовок и газеты «Совет рабочих депутатов», изъятой у меня в довольно большом количестве при обыске по месту жительства. Правда, до нашего ареста эта газета считалась вполне легальной и официально зарегистрированной.… Да и до нынешнего дня никто – ни власти Украины, ни России – не предъявили нормативного акта, которым «СРД» была бы запрещена. Но, что касается фактической стороны дела, то ни ст. 109 ч.3 (за газету), ни ст. 110 ч. 2 (за листовки) не вызывали возражений. Излагалось данное обвинение, как «распространение печатных материалов с призывами к насильственному свержению конституционного строя Украины» и «призывы к расчленению Украины с выделением самостоятельного гособразования под названием «Причерноморская Советская Социалистическая Республика» путем вооруженного восстания».

Но затем начинались «новости». Так, мне вменялась ст. 263 ч.1 УК Украины – «хранение и незаконное обращение с оружием и взрывчатыми веществами». Я не отрицал, что бывал на квартире, где хранилось оружие.… Но в обвинении было написано, будто я возил кучу оружия из Одессы в Николаев и обратно в течение всего лета 2002 года! Хотя никаких доказательств этого голословного обвинения у них даже близко не было.

Далее – еще интереснее. Следующая статья 257 – «соучастие в банде». Я узнал, что, оказывается, в ноябре 2002 года Андрей Яковенко собрал меня и других подследственных у себя на квартире и объявил, что сейчас раздаст всем оружие. «Потому что мы – банда!», – как поет дискотека «Авария». И что, якобы, я сам признал этот бред в своих показаниях! Потом, спасаясь от преследования и по приказу Яковенко, мы с Даниловым и Алексеевым приехали в Николаев, где спрятались на конспиративной квартире. Там же хранился запас оружия. При выходе на улицу, мы с Даниловым и Алексеевым встретили сотрудников Ленинского РОО милиции и, в ответ на законное требование предъявить документы, совершили "законченное покушение на их жизнь".

Лично меня, на страницах обвинительного заключения, СБУшники "вооружили" каким-то самодельным однозарядным револьвером (вопрос к оружейникам - возможен ли в принципе однозарядный револьвер? - Ред.). И я из него даже выстрелил, но ни в кого не попал...

Им не удалось заставить меня оговорить себя. Но просто бездоказательно написать в обвиниловке, будто бы я стрелял по работникам милиции, не составило никакого труда. Сделано это было с подачи сумских следаков Порыбкина и Маслова.

Итак, помимо всего, мне вменялось чудовищное по своей абсурдности обвинение – по ст. 348 УК Украины, за что предусматривается пожизненное заключение. Ну, в лучшем случае, срок лишение свободы до 10 лет! Всю эту сказку о "бандитах-революционерах" сочинил полковник Киевского УСБУ Герасименко.

…С этим Герасименко я однажды имел беседу с глазу на глаз. В один из дней, когда мы знакомились с материалами дела, в Одесское УСБУ приехали телевизионщики из киевского "Нового канала", чтобы у всех нас взять интервью. Полковник Герасименко вызывал нас по одному на беседу, и каждого инструктировал, как мы должны отвечать на вопросы тележурналистов. В частности, мне Герасименко настоятельно советовал выступить по телевидению в духе "лучше сюда не попадать". Он очень хотел, чтобы наш провал оттолкнул от революционного движения новое поколение мыслящих молодых людей. Потом он с притворным участием спросил меня о моих дальнейших планах, если я все-таки выйду на свободу. Я ответил, что поеду к моим старикам – к бабушке с дедушкой – которые живут в Казахстане. "Тебе надо ехать в Россию, - наставительно заметил Герасименко. - Русскому человеку надо поднимать свою страну, а не чужую!". Ему, заурядному украинскому госчиновнику, не дано было понять, что для меня этническое происхождение не имеет никакого значения, что я считаю себя представителем великой советской нации, и моя Родина - весь Советский Союз, даже разрушенный врагами трудового народа. И еще Герасименко меня "успокоил", сказав, что два-три года мне в любом случае придется просидеть.

С виду этот человек выглядел вполне интеллигентным. Старше 50 лет, одет очень опрятно… Но я заглянул ему в глаза. Глаза его были холодными, равнодушными.

Этот функционер, винтик буржуазной карательной машины, до конца выполнил свою миссию. Именно на его совести приказ о применении пыток к схваченным комсомольцам. Это он сочинил для нас обвинение, основанное на показаниях, выбитых из ребят дубинками. Надеюсь, что в будущем ему предстоит в числе первых предстать перед Народным Трибуналом.

Вот список моих товарищей, пострадавших от пыток, применявшихся по приказу Герасименко:

– Смирнов Саша – жестоко избит, в результате страдает от постоянных головных болей;

– Данилов Игорь – сломаны ребра, перебиты руки;

– Алексеев Олег – инвалид, остался без глаза;

– Бердюгин Сергей – умер от причиненных ему телесных

повреждений…

Остальных тоже сильно избивали, Андрея Яковенко подвергали моральным издевательствам и унижениям, играя на том, что у него жена и ребенок, с которыми тоже "может что-то случиться"…

И подумать только: все это делается ради процветания ничтожной кучки "новых украинцев", обогатившихся за счет ограбления трудящихся!.. Впрочем, к ним можно добавить еще прослойку продажных госчиновников, обслуживающих эту власть и спокойно наблюдающих гибель собственного народа.… Вот, пожалуй, и все. Защищая интересы этой горстки людей, "правоохранители" убивали и калечили молодых революционеров. И сейчас продолжают убивать и калечить. Причем, не только на Украине.

Я не выполнил того, что мне велел полковник Герасименко. Сидя перед телекамерой, я сказал, что считаю себя советским человеком, а навязанное нам буржуазное общество, в котором мне пришлось жить последние десять с лишним лет, не имеет права на существование. Герасименко это слышал. Остальные мои товарищи высказались в таком же духе. Примеры отступничества от своих взглядов у некоторых членов нашей группы появились позже…

После ознакомления полтавский следак Пилипенко, у которого я числился подопечным, формально задал вопрос, согласен ли я с предъявленным текстом окончательного обвинения. Я ответил, что далеко не со всеми пунктами обвинения могу согласиться. Он предоставил мне возможность сделать об этом собственноручную запись. Я написал, что признаю факты распространения листовок и хранения литературы по месту своего временного проживания в г. Одессе, а также факт недонесения по николаевскому инциденту, когда обстреляли милиционеров, остальных обвинений не признаю. И хорошо, что я смог тогда все это написать! Впоследствии очень пригодилось.

Вообще, предъявление нам всем окончательного обвинения и ознакомление с материалами дела было одним из самых драматических моментов предварительного следствия.

А теперь остановлюсь на более приятных моментах. Да, они тоже были, как это ни покажется странным! Особенно в последний месяц выездов на СБУ. Благодаря этим поездкам я, наконец, получил возможность полноценного общения почти со всеми товарищами, проходящими по делу № 144.

Сложнее обстояло дело с Андреем Яковенко… Его СБУ решило пустить по нашему делу «паровозом», то есть главарем и организатором всех «преступных антиконституционных деяний». Поэтому его возили всегда отдельно от остальных, в специальном отсеке – «стакане», о коем я уже тут упоминал. Однажды мне удалось быстро переговорить с Андреем на «привратке», т.е. у ворот тюрьмы, перед самым выездом. Он спросил: «Женя, ты не против меня?». Я ответил, что ничего против него не имею и иметь не могу. В тот период Андрея «защищала», если только это можно назвать защитой, скандально известная в Одессе адвокатесса Корыстовская. При составлении ходатайства об изменении своему подзащитному меры пресечения, она мотивировала это тем, что Андрей, мол, «чистый политик», зато все мы, остальные – обыкновенные бандиты-уголовники, не имеющие никакого отношения к политическим партиям и движениям Украины, и только прикрываемся коммунистическими идеалами. Разумеется, под этим ходатайством не стояла, рядом с подписью адвоката, подпись обвиняемого. Этот фортель был выкинут адвокатессой вообще без согласования с Яковенко и его близкими. Но, само собою, разумеется также и то, что СБУшники не замедлили воспользоваться моментом: всем нам они показали это ходатайство Корыстовской, сопроводив собственными комментариями. Должен признать, что у некоторых ребят это вызвало неоднозначную реакцию.… И Яковенко об этом знал (надо полагать, те же следователи и постарались, чтобы ему стало известно). Понятно, что Андрей очень переживал. Но большая часть группы, в том числе мы с Герасимовым, восприняли это все, как провокацию («галимую СБУшную синягу»).

А на обратном пути Андрея неожиданно посадили вместе со всеми, и мы, наконец, смогли нормально переговорить. Андрей предлагал мне и Сереже Бердюгину «пойти в отказ» по листовкам, в надежде, что это облегчит нашу участь. Говорил, что они с Герасимовым вдвоем за это ответят. Но мы с Сергеем решили не отрицать эпизод с листовками, а использовать его для того, чтобы высказаться в суде, разъяснив свои взгляды и мотивы, коими мы руководствовались в своих действиях. Андрей был настроен тогда довольно оптимистично, говорил, что у нас есть шансы развалить обвинение в суде и выйти на свободу, чтобы продолжить борьбу. Хотелось верить, что это реально…

К лету 2003 года я уже успел соскучиться по женскому обществу, а тут, на выезде, имел возможность хотя бы посмотреть на девчонок и пообщаться через решетку. (Девчонки, естественно, тоже были арестантки). Моей хорошей знакомой стала сама «смотрящая» за женским 5-м корпусом ОСИ-21, которую звали Диана. «Смотрящий за корпусом» – главный авторитет в тюремном самоуправлении зеков, допускаемом администрацией тюрьмы. Диана была красивая молодая женщина примерно моих лет. Обвинялась она в краже. С нею в Жовтневый районный суд г. Одессы катался и ее подельник, судя по наколкам – вор-рецидивист. А до ареста Диана была стриптизершей в одном из одесских баров. Нашей группе она искренне сочувствовала, давала нашим ребятам сигареты.

Как я потом узнал, освободилась Диана раньше меня, где-то в начале 2004 года. Ее подельник все взял на себя, как он пообещал ей в «воронке», а Диана вернулась к своему малолетнему сыну. Вязли ли ее на прежнюю работу – не знаю. Узнав о том, что я дружески общался с красавицей Дианой, Андрей Яковенко пошутил: «Ну, ты орел! Личную жизнь устраиваешь прямо в тюрьме!».

Еще с нами каталась на СБУ китаянка Лиля. Сначала мы даже думали, что она «наша», кореянка или бурятка, настолько хорошо она говорила по-русски. На самом деле она уже давно проживала на Украине, и даже свое имя переиначила немножко на русский лад. По словам Лили, ее обвиняли в незаконном пересечении границы. Она сразу стала объектом шуток со стороны зеков, но шуток незлых. Однажды ей предложили назвать, какие новые русские слова она узнала в тюрьме. Лиля назвала слова «решка» и «дючка», все долго смеялись – настолько забавно у нее это прозвучало. «Решка» – это решетка в камере, а «дючкой» сейчас называется параша, туалет.

Еще запомнился случай, когда у меня уже забрали тома уголовного дела, с которыми я знакомился, но отправлять обратно на СИЗО не спешили. Со мной в кабинете находился молодой конвоир по имени Илья. Илья сказал, что помнит меня еще по тому первому зимнему дню, когда я был еще не арестован, а только задержан, и он передавал меня в лапы николаевского «Беркута». Претензий лично к нему у меня, конечно, не было, он тогда просто исполнил свою работу.… Теперь Илья спрашивал у меня: «А что будет, если вы, комсомольцы, придете к власти? Как вы поступите с нами, жандармами?». Я ему ответил, что нормальным людям, таким, как он, ничего не будет… Только ему придется конвоировать уже не нас, а наших классовых врагов, в том числе тех, кто нас закрывал и судил при буржуазном режиме. Илья попросил рассказать историю образования Приднестровской Молдавской Республики. Я ему рассказывал два часа. Он оказался очень внимательным и благодарным слушателем.

К сожалению, не все конвоиры были такими, как Илья. И это понятно. Режиму не нужны думающие сотрудники правоохранительных органов, им нужны роботы-исполнители. Но, поскольку делать железных роботов слишком дорого, штампуют их из живых людей. Настоящий робот хотя бы не хамит.… А из этих – многие частенько хамили, а также говорили, что, если бы не приказ взять нас живыми, им было бы проще всех нас перестрелять на месте.

Адвокат Хомченко тогда впервые раскрыл свою антисоветскую и антикоммунистическую сущность. На перекурах он нам с Сашей Герасимовым (поскольку, мы оба являлись его подзащитными) пытался доказать несостоятельность наших убеждений. Призывал нас покаяться, уверял, что тогда нам меньше дадут. Но в то время еще жив был Сергей Бердюгин, а поэтому об освобождении кого-либо из нашей группы не могло быть речи… (Это потом, после скандала, связанного с его смертью, власти решили изобразить «гуманность» и выпустить хоть кого-нибудь). Мы с Хомченко спорили и даже ругались.

Завершающим аккордом послужило сообщение в начале июля 2003 года по национальному радио Украины об окончании следствия по делу «банды комсомольцев». Самое главное – в радиопередаче упор все-таки делался на политическую сторону обвинения: Революция, возрождение Советского Союза, возврат к социализму и т.п. Страна, наконец, узнала о нас! Пусть даже из уст буржуазных СМИ.

5. ЭТАП НА ОДЕССУ. «СТОЛЫПИН».

Перед тем, как отправить на этап, меня поместили в пересыльный боксик, где я пробыл около часа. Там уже находились двое: старый зек на одной ноге, с костылем, и совсем молодой, в черной зековской робе. Старого звали Валентин, а молодого – даже не помню, как.

Помню, что молодой оказался родом из Львовской области и сидел уже семь лет за разбой. До конца срока ему оставалось три года. С ними я общался до самого отправления; рассказал им немного о себе и о том, как сюда попал. Молодой сначала, по моей манере разговора, решил, что я верю в бога. Я пояснил, что, прежде чем сесть, довольно долго учился… Зеки заметили, что, действительно, в последнее время в местах лишения свободы грамотных становится все больше и больше. Это, с другой стороны, даже хорошо, потому что грамотные помогают другим зекам писать жалобы, ходатайства, заявления – в общем, оказывают интеллектуальную помощь своим товарищам по несчастью.

Также я узнал, что молодой живет на зоне «козлом». Стал расспрашивать о жизни на зоне. Оба успокаивали, что, мол, бояться зоны не надо. «Там тоже есть своя жизнь», – заявили они даже в один голос. В то же время, ничего хорошего о местах лишения свободы я от них не услышал. «Козел» несколько раз сидел там в ШИЗО (штрафном изоляторе), где мусора его время от времени «прессовали». От него же я впервые услышал о так называемых «масках», которые заезжают на зону раза два в год и избивают зеков, причем – очень сильно и всех подряд.

Кроме всего, «козел» нажил там туберкулез. Лечение проходил в больнице Николаевского СИЗО, и теперь вез с собой кучу таблеток. Меня он специально предупредил, чтобы я на этапе с ним не общался, т.к. у него серьезные проблемы с другими зеками. На зоне, куда он возвращался, у него произошел конфликт со смотрящим, который объявил этого несчастного «козла» – «петухом». И все поверили.

Тут в разговор вступил Валентин и сказал, что в больнице они лежали вместе, «козел» ему все рассказал, и Валентин точно знает, что «козел» – не «петух». Такое на зоне часто случается, когда человека «объявляют не по масти», и он потом страдает до конца срока. Я вскоре убедился, что это правда.

Я спросил молодого, где он так хорошо научился говорить по-русски. Он объяснил, что хотя и с Западной Украины и украинский язык знает хорошо, но русский для него родной, потому что сам он – поляк по отцу, а мать у него – русская.

Старый Валентин сидел за кражу три года, скоро уже должен был освобождаться. Я еще удивился, как это он мог с одной ногой залезать в квартиры через окно? За такую ловкость стоило бы наградить, а не сажать в тюрьму! Но, оказалось, Валентин потерял ногу уже на зоне. Тоже информация к размышлению…

Валентина я больше не видел никогда, а вот того молодого заключенного-туберкулезника мне еще предстояло встретить.… Причем – при более трагических обстоятельствах.

Наконец дверь боксика открылась, и меня вывели в обысковую комнату. Валентин и «козел» остались.

Обыскивали меня с особым пристрастием. Притом, не только тюремные мусора. Им помогали мои «старые знакомые» – конвоиры из СБУ. Они порвали мою тетрадку, где Вова Заяц записал мне на память слова песни Михаила Круга "Владимирский централ". А конвойный Даня, который раньше уже наезжал на меня в СБУ по поводу того, что я при задержании дрался с "беркутами", на этот раз официально предупредил, сказав, что мы все "отмороженные", но солдаты на этапе – еще более "отмороженные", и чтобы я не вздумал там "наворачивать", то есть конфликтовать с конвоем, иначе меня привезут в Одессу покалеченным. А я и сам в этом не сомневался! Та я этому Дане и сказал.

Затем меня снова завели в боксик, но в другой – размером побольше. Вначале народу там было мало. Ко мне подошел один маленький старичок и попросил у меня хлеба. Его "закрыли" на два года за мелкую кражу. Я, когда давал хлеб, еще сказал, что ему надо дома внуков нянчить, а не в тюрьме сидеть.

Но постепенно этот боксик тоже стал наполняться зеками. Вскоре стало нечем дышать, т.к. многие курили. В прошлый раз мне уже пришлось сидеть с наркоманами, которые тоже курят, как паровозы… Конченые люди!

Увидев деда, с которым я только что разговаривал, кто-то закричал: "Так ведь он "обиженный"!". Дед испуганно забился в угол и начал как-то оправдываться. "Замолчи, сука!" – заорал на него какой-то злой зек. Я сначала не понял – откуда у окружающих такая неприязнь к этому несчастному маленькому старичку?.. Решил поинтересоваться у людей. Один рыжий арестант рассказал мне его историю.

По его словам, когда дед еще только "заехал на осужденку", то сразу стал искать покурить. Сокамерник дал ему сигарету и свой мундштук. Мундштуки для сигарет без фильтра зеки делают сами – из авторучек. Но, едва дед успел закурить, как вся камера набросилась на него с криком: "У кого ты взял?! Это же "петух"!". Потом деда избили ногами и загнали под нару. Так он стал "обиженным" – за контакт с "петухом". У "петуха" ничего нельзя брать! Можно лишь давать – если не жалко, но обратно не забирать. Вот только почему эта дурная хата не предупредила деда – непонятно. Заступаться за "обиженных" никто не имеет права, чтобы самому не оказаться в их числе. В условиях заключения я мог только посочувствовать несчастному деду…

Но вот всех начали выводить к "воронку". Когда зеки при выходе называли свою фамилию и год рождения, я узнал, что наш "дед" всего только 1953 года рождения! А выглядел много старше…

Во дворе СИЗО уже стоял наготове взвод солдат ВВ с автоматами. Наступил поздний вечер, но "привратка" (въезд в тюрьму) была ярко освещена. "Воронок", в котором мне предстояло ехать до ж/д вокзала, состоял из двух отделений. В самое дальнее поместили того "обиженного". Меня с другими зеками посадили в то, что поближе к выходу. В проходе разместился конвой. Но мне запретили разговаривать с попутчиками и посадили на некотором расстоянии от них, рядом с зарешеченной дверью, приковав к решетке "браслетом". Потом ненадолго оставили одних.

– Ты чего, обиженный что ли? – спросили зеки.

Это были, в основном, пожилые, на вид – вполне нормальные люди. Я ответил им, что я никакой не "обиженный", и что с прошлым у меня все в порядке, просто я – политический заключенный, и мусора не хотят, чтобы я общался с другими. Сразу все вопросы отпали.

Но тут запрыгнул в машину конвой – и мы поехали.

Ехали довольно долго. Зеки о чем-то тихо переговаривались. В машине царил полумрак. Старик жаловался конвойным на судьбу из своей "конуры", а те смеялись над ним…

Наконец, вокзал. Мои конвоиры спрашивают кого-то на улице: "Кого первым выгружать?", – и я слышу, как ему отвечают: "Выгружай партизана!". Так я узнал, как они нас называют между собою.

До арестантского вагона, который назывался "столыпин", пришлось бежать 20 м по перрону сквозь строй автоматчиков, под лай разъяренных сторожевых псов, рискуя в любую минуту быть укушенным. Но кое-как удалось этого избежать – и вот я в вагоне. Впереди – обычный узкий коридор, справа – клетки-купе. Возле одной из них – молодой солдат-конвоир с ключами. "Иди сюда!" – кричит он мне. Я добираюсь до своего "купе". Хорошо еще, что вещей при мне было мало… Зеку вообще не надо "лишака"… Да и не только зеку!

Внизу находились две деревянные скамьи, как в обычном вагоне. Сверху – тоже деревянные полки, но соединенные еще и специальной платформой, так что оставался только маленький лаз, по которому можно забраться на второй ярус. Можно, но не нужно. Наверху, как я понял, ездит "блатота" – привилегированные зеки. По крайней мере, как обстояло дело в нашем вагоне.

Следующим за мной бежал все тот же самый дед. Подбежав к солдату, он снова начал плакать, что он "обиженный"… "Я сейчас тебя так обижу!.." – заорал на него солдат и убедительно потряс связкой ключей. Дед быстро нырнул в соседнее купе.

Тут и мое купе начало быстро заполняться этапщиками. Я услышал, что мы будем ехать в составе поезда "Москва-Одесса", проходящем через
г. Николаев. "Столыпин" был прицепным вагоном.

Неожиданно конвойным стукнуло в голову опять перевести к нам "обиженного". Дед не вошел, а влетел в купе головой вперед от пинка того самого злого зека, который орал на него еще в боксе. Потом зашел и тот молодой человек, с которым я общался перед обыском. Все сразу закричали: "А вот еще один "петух"!". Он молча сел на корточки. Кто-то, наступив ему на плечо, полез наверх, – он ничего не сказал. Старый "обиженный", прижавшись в углу, без остановки продолжал жаловаться на судьбу.… На него начали орать матом. Я закричал конвойным: "Да выведите его куда-нибудь!". Кто-то меня поддержал и тоже стал звать конвоиров. Наконец, этих двух несчастных от нас забрали.

Потом всех по очереди сводили в туалет. При этом я видел, как по вагону провели моего подельника Зинченко Богдана.

Окна в вагоне были наглухо задраены, совершенно невозможно было ничего разглядеть, что делается на воле. Когда поезд тронулся, нас предупредили, что теперь в туалет до Одессы уже никого не пустят, а если кому-то приспичит "сходить по-малому", так на то есть пластмассовые бутылки… Бутылки у меня были: одна – пустая, другая – с водой. Их должен иметь каждый зек-этапщик.

По соседству с нами ехали женщины-заключенные, или "телки". С ними всю дорогу общались блатные с верхней полки. Меня конвойные сначала заставили сесть около решетки, очевидно, чтобы был на глазах, но потом постепенно забыли о моем существовании. Со мной всю дорогу общался один пожилой зек - давал мне некоторые советы на будущее.… Уж не помню, какие.

Ночью на "факелах" мужики внизу заваривали чифир и подтягивали меня. "Факел" можно сделать из старого полотенца и пакета, и, пока он медленно горит, вскипятить на нем небольшую алюминиевую кружку чаю.

Ехали мы до Одессы в общей сложности семь часов. Остановок было мало. Где-то на середине пути, на станции "Новая Одесса", вывели много зеков, - в том числе и из моего купе, с нижнего яруса. После этого я смог даже лечь поспать.

Ночью несчастный "обиженный" дед, которому дали погоняло "Бабушка", прошел по коридору и собрал бутылки с мочой. При этом его материли все, кому не лень. В местах лишения свободы зеки дают "петухам" и "обиженным" женские клички.

…Проснулся, когда было уже светло. Пожилого мужика, дававшего мне советы, уже не было - "сошел" раньше. Поезд шел по Одессе. Я это понял, когда сквозь оконную щель разглядел строения станции "Одесса-Поездная". Грустно было сознавать, что на сей раз я приехал не в город Одессу, по которому за два месяца заключения успел соскучиться, а в Одесский централ. А это "две большие разницы", как говорят одесситы.

Но вот поезд остановился. Наш вагон отцепили и отогнали на запасной путь. Потом долго ничего не происходило. Я уже успел всухомятку съесть свою вермишель-мивину. Неожиданно я услышал, как кто-то громко застонал… Недалеко от нас находилось отдельное купе для "обиженных", стон донесся именно с той стороны. Солдаты-конвоиры бросились туда, началась какая-то суета…

Как я понял - наглотался таблеток тот парень-туберкулезник, с которые я только вчера общался перед выездом на этап. Теперь ему было очень плохо. Парня занесли в женское купе, где ему "телки" пытались оказать помощь. Было слышно, как "телки" старались всунуть ему в рот ложку и кричали: «Да открой рот, петух!».

Потом я видел, как его выносили. Лицо молодого человека посинело, он не подавал никаких признаков жизни.… Таким я его и запомнил. Он решил лучше умереть, чем терпеть незаслуженный позор.

Сначала из вагона вывели "телок". Одна девчонка, самая молодая, подошла к нашему купе и сказала: "Мальчишки, пока!". Мы пытались ненадолго задержать ее около решетки, чтобы "побазарить", но не получилось - конвоиры не дали нам такой радости. "Воронок" ждал у самых дверей вагона. Я сразу попал в толпу зеков, этапируемых в Одесский СИЗО – ОСИ-21. А некоторых этапщиков посадили в другие машины и увезли сразу на городские зоны - № 51 и № 14.

Рядом со мной оказался мой подельник Богдан, и мы с ним общались всю дорогу. Но ехать с вокзала до СИЗО пришлось недолго. Я даже не заметил, как мы въехали в ворота тюрьмы. Понял, что прибыли, только услышав звук открываемой решетки и приказ: "Выходить по одному!". Так, в День Советской Армии – 23 февраля 2003 года, я познакомился с Одесской следственной тюрьмой, где мне предстояло провести почти полтора года…

6. ОДЕССКИЙ ЦЕНТРАЛ

(23.02.2003 - 19.07.2004)

При входе на привратку какие-то спецназовцы, пробегая мимо, сорвали с меня шапку. Видите ли, надо ее снимать в помещении!.. Как и в Николаеве, вновь прибывших поставили лицом к стене. Рядом со мной стоял Богдан Зинченко. Я пытался продолжить с ним беседу, начатую в машине, но один из вертухаев заорал и сразу же отвел меня в местный боксик. Боксик был маленький, наподобие стакана, а дверь – железная, так что я ничего не видел, что делается в коридоре. У стены оказалась скамейка, на которую я и сел. Я был один.

Сидеть пришлось долго. Захотелось нестерпимо в туалет. Я принялся барабанить в дверь и требовать, чтобы вывели по нужде (параш в одесских боксиках вообще нет). Мне из-за двери отвечали "сейчас!", но никто не открывал. Не знаю, что бы я стал делать, если бы не последняя бутылка с водой. Воду я допил, а бутылку – использовал. Что ж, каждый уважающий себя зек должен уметь выкручиваться из любого положения!

Ждать потом пришлось еще около часа. Наконец, вывели в обысковую. Обыск вещей и личный досмотр проводили сотрудники изолятора и какие-то люди в масках, похожие на тех молодцов, которые сорвали с меня шапку при входе в изолятор. Это и оказались те, кого называют «маски-шоу». Откормленные, наглые и дикие украинские дармоеды раздевали зеков догола, заставляли голыми делать приседания, заглядывали в рот, как неграм из «Хижины дяди Тома». И это были еще цветочки! Я потом узнал, что они и на большее способны.

Рядом со мной раздевали Зинченко. Он еще спрашивал вертухаев, почему нас привезли в обычный изолятор, а не на СБУ? Богдан находился там в первые дни своего задержания и успел оценить СБУшный изолятор по достоинству. "А ты что, особенным себя считаешь?" – ехидно спросил охранник. Чисто по-одесски – вопросом на вопрос.

Потом нас с Зинченко надолго развели в разные стороны. Всех пацанов повели в галерею – так здесь называется подземный переход на корпуса, а меня один из сотрудников изолятора без всяких мер предосторожности повел на корпус через тюремный двор. Я успел заметить, что день выдался морозный и солнечный. Тюрьма состояла из нескольких корпусов и была размерами больше Николаевской. Во дворе никого не было. Конвоир традиционно спросил, за что меня взяли. Был он лет на 10 старше меня. Но когда я попытался кое-что ему объяснить, он оказался таким же темным, как и большинство молодых парней его профессии. Просто не захотел ни во что вникать. Привел он меня на 4-й корпус и передал наверх. Другой вертухай отвел меня на 4-й этаж. Там меня ждала камера № 362 или «три-шесть-два» – так здесь у зеков принято говорить. Так и вызывать проще.

Дверь передо мной открыли, я вошел в хату, и дверь позади захлопнулась. В камере на меня смотрели трое перепуганных пацанов. Было воскресенье.… Как я потом узнал, обычно в выходные дни новенькие не заезжают. Но испугались они не только по этой причине. Я вскоре все выяснил.

После «немой сцены» мы познакомились. В камере 362 сидели двое совсем молодых ребят: один – за наркотики, другой – за угон машины, и средних лет армянин с большой бородой, которого все так и звали – «Ара». В первый день я с ними много не разговаривал.… С дороги я очень устал, и у меня, по всем воровским «понятиям», было законное право лечь и поспать. В камере я увидел четыре нары, одна была свободна – я на нее и лег. Постель у меня была своя – передали еще в Николаеве. И только к вечеру я проснулся и осмотрелся.

Хата своим видом напоминала все тот же столыпинский вагон. Потолок был округлым. Кроме нар здесь находился «общак» – стол из железа, приваренный прямо около параши. Общак выполнял и роль тумбочки для продуктов. Параша не имела такого цивилизованного вида, как в Николаеве. На ней также стояла с одной стороны железная перегородка, но слива как такового не было. В любом случае, прежде чем туда идти, надо было набирать из крана воды в раковину. Дырку в раковине затыкали специально приготовленной затычкой (ее можно сделать из пробки от пластиковой бутылки, обмотанной тряпкой). Обрезанная бутылка для слива стояла тут же. Так было и на ИВС в Николаеве. Но в Николаеве хоть хаты большие! Здесь же была своя одесская специфика сидения в тесной, как шкаф, камере, и часто с очень неприятными людьми. И так – много дней и месяцев… Неохота об этом даже вспоминать, – но надо. А вообще, вспоминать – это, все-таки лучше, чем претерпевать все это в действительности.

При походе на парашу по-большому, следовало еще открывать окно, даже если зима, и запаливать «факел» из свернутой в трубку туалетной бумаги, чтобы перебить неприятный запах. При том не забыть прикрываться «парусом». Но в хате «три-шесть-два» парус сорвали «маски-шоу» за день до моего прибытия. Поэтому здешние зеки и были такие перепуганные. «Маски» сорвали также все вырезки из журналов со стен, перевернули всю хату, а новых сокамерников моих слегка «прессанули». Пришлось мне свою простынь отдать на «парус», тем более что я тут получил казенную. Выдали и посуду.

Кроме чая и сигарет у моих сокамерников ничего не было. Принесли баланду. В Николаеве гороховый суп и борщ были лучше. Хлеб здесь тоже был ниже среднего, но тогда его еще можно было есть…

…Следует заметить (не к столу будь сказано), что "парус" на тюрьме - обязательная часть параши. Долго сидящие зеки используют его еще и для занятия онанизмом. Да простит меня читатель за такие подробности! И это здесь делается вполне легально. Не надо только этим заниматься на наре – пожалуйста, есть параша! А "парус" все прикрывает. Парашу моют все – это не в западло.

Ночью я спал, укрывшись курткой, и с шапкой на голове (хорошо, что ее совсем не отобрали). Такой сырости, как в Николаеве, здесь не было, но холод – тот же. Из отопительных приборов наличествовала одна вертикальная труба. По ней, как по телефону, можно было общаться с соседями третьего и второго этажа, но тепла от нее было очень мало. Окно состояло из тоненькой одинарной рамы с частично выбитым стеклом, недостаток стекла восполнялся полиэтиленом. Иногда в окно задувал ветер – тогда становилось еще холоднее. Зато на подоконнике было достаточно места, чтобы размещать там скоропортящиеся продукты, как в холодильнике. Там же лежали и мыльно-рыльные принадлежности. А кое-что можно было положить и за раму. За рамой находилась толстая решетка, которую пацаны называли «катькой» – по легенде, решетка была поставлена еще при Екатерине II. Тюрьма и в самом деле была старая.… Не исключено, что в этих стенах томились еще народовольцы и революционеры-большевики. Теперь наступила наша очередь!

За «катькой» виднелась еще одна внешняя решетка. В общем, в ХХ-ХХI вв. уже все предусмотрели! И приняли меры, чтобы никак нельзя было отсюда убежать.

Все это хозяйство в совокупности именовалось «решкой». За «решкой» просматривался тюремный двор, первый корпус – для осужденных, девятиэтажное огромное здание – «пароход», трамвайная остановка на
ул. Бреуса.… А за ней – даже тот двухэтажный старый дом, где комсомолки Лера и Таня снимали квартиру у одной капризной старухи! На этот дом я часто потом смотрел из тюремного окна.

После освобождения мне рассказали, как там иногда ночами готовили передачи для нас, политзаключенных. Делалось это, обычно, поздно вечером или ночью, чтобы не успела испортиться полбаса и завянуть свежая капуста с морковкой; кроме того, днем девушкам было просто некогда. По правилам, вывешенным в передаточной комнате СИЗО, следовало заранее снять бумажку с каждого бульонного кубика и фантик с каждой конфеты. Лера и Таня «ошкуривали» эти кубики и приговаривали: «Посильная помощь партизанам – долг каждой советской женщины…». А в 5-6 часов утра они уже шли с огромными сумками к дверям нашего печального заведения – занимать очередь.

Еще тяжелее пришлось тем, кто жил далеко от изолятора, например – близким Андрея Яковенко…

Девятиэтажку зеки назвали «пароходом», поскольку «пристанью» являлась сама тюрьма. А «морем» была свобода! На «пароходе» время от времени появлялись какие-то «телки» и «валали» (сильно кричали) на тюрьму. Так они передавали приветы и утешали своих возлюбленных, сидевших здесь. Пока им это не надоедало…

У Ары на свободе тоже была сожительница. Сам он был типичнейший одесский барыга, торговал чем-то на одном из городских рынков. Ведь Одесса – город-базар. «Закрыли» его за изготовление фальшивых гривен. Он был первым, которого при мне бросила женщина. Как он переживал!.. Но, признаюсь, мне его не было жалко. Именно потому, что он барыга по жизни. Потом я еще много раз сталкивался с подобными случаями. Зеков на свободе их «телки» долго не ждут. «Сел в тюрьму – меняй жену!» – так зеки и говорят. И это правда. Редко какая женщина на свободе дожидается своего мужа или возлюбленного (уж не говоря о сохранении ему абсолютной верности). С откатом нашего общества назад, к капитализму, пошатнулись и нравственные устои… Прав был николаевский опер, который сказал, что в тюрьме я лучше узнаю современную жизнь, чем за 30 лет работы и учебы на воле! Еще я часто вспоминал надпись на стене пересыльного боксика: «Любви достойна только мать – она одна умеет ждать!». Комментарии излишни.

Тем временем у меня закончилась зубная паста. Я попросил утром у барыги Ары разрешения попользоваться его тюбиком до передачи, на что этот чмырь заявил: «На тюрьме 70% людей живут без зубной пасты». Я подумал: ну и черт же с тобой!

Поначалу тут все решили, будто я – «сирота», которого никто не «греет». «Сиротой» мне пришлось ходить примерно месяц. Но это еще не самое страшное в жизни.

Надо признаться, что первые несколько месяцев в Одесском централе мне дались тяжело. Наступила какая-то апатия.… А это в тюремных условиях недопустимо. На свободе человек может выбрать свой круг общения, уйти от людей, которые ему неприятны. В тюрьме сокамерников не выбираешь. Сюда следует «заезжать» не только морально, но и информационно подготовленным революционером. Попавший в неволю наш человек должен знать, что его ожидает. И знать, как себя правильно вести. На свободе можно «отморозиться» и ничего о себе не рассказывать, вообще не разговаривать с соседями или с попутчиками. В тюрьме это не проходит. Здесь не надо никого переубеждать, но отстаивать свою точку зрения следует до конца, и, если надо, даже подраться. Да, только так здесь и можно жить! Как сказал один мой знакомый: на митинге можно перестать с кем-то спорить и отойти к своей группе, а здесь из камеры никуда не уйдешь. А отношения с сокамерниками в первое время у меня здесь не складывались, поэтому первые несколько месяцев я провел в постоянном напряжении. Правда, чифирили мы независимо от этого – вместе. Когда я заехал, то по традиции вечером пацаны сварили чифир и мы чифирнули за мой приезд. Как и всех, меня перед этим спросили: «С прошлым все нормально?». Я сказал: «Да». Под «нормальным прошлым» подразумевается традиционная сексуальная ориентация, отсутствие склонности к извращениям и отсутствие заразных болезней. Если у тебя ориентация традиционная, ты не «петух», не «обиженный» и ничем таким не страдаешь, – значит, «с прошлым» у тебя порядок.

В этой хате тоже имели иголку, и тоже прятали. Нитки выдергивали из носков. Ногти стригли «моечками» – лезвиями от бритвенных одноразовых станков. «Моечки» использовались и для других целей в быту.

В 2003 году, зимой и весной, здесь были «маски», которые постоянно жили на тюрьме, до следующей командировки. Целыми днями они бродили по тюремному двору, бухали по углам, обыскивали этапщиков на привратке и иногда проводили шмоны по тюрьме. Особенно доставалось от них осужденным. Еще я слышал, что на украинских зонах «маскам», при избиении зеков, допускается 1% смертности.… Вполне на законном основании!

Сами эти «маски» были из Днепропетровска. А одесские в это время могли «наворачивать» в другом городе Украины. Так им даже удобнее – еще меньше ответственности.

Все время, пока я сидел в этой хате – до мая 2003 года – контингент в ней постоянно менялся. Время от времени к нам заезжал «пятый». Обычно это был зек-этапщик, которого вскоре забирали. Ненадолго могли забросить также наказанного, который чем-то не угодил тюремной администрации. Люди были самые разные, от того и обстановка в хате часто была нервозной. «Пятый» обычно спал на полу на скатке или тусовался всю ночь по хате, пока ему кто-то утром не уступал место на наре. Ни радио, ни телевизора, ни даже книг до апреля месяца у нас не было. Лишь в середине апреля пожилая библиотекарша занесла в камеру довольно приличные книги, а также у нас через «козлов» появился «балабол» – радиоточка, где «крутились» музыкальные передачи.

Гулять я выходил каждый день на один час в прогулочный дворик, который размерами был не больше камеры – не хватало лишь нар и общака.

В начале марта молодой выводной повел меня на дактилоскопирование. Я обратил внимание, что нас здесь сильно боятся.… Сначала открыли кормушку, я вытянул туда руки, так, чтобы они были за спиной, и лишь после того, как мне их заковали браслетами, дверь «раскоцали». По пути «на круг» (место, где сходятся все корпуса и где находятся библиотека и админкабинеты) выводной спросил: «Вы – гражданин России?». Я ответил: «Нет, я – гражданин Приднестровской Молдавской Республики. Но мы с вами родились в одной стране – в Советском Союзе!». «Еще неизвестно, в какой стране мы умрем!», - заметил охранник. Мне, разумеется, хотелось бы верить, что умирать я буду уже на территории моей возрожденной Родины. Сейчас, после освобождения, мне это кажется вполне реальным…

Свое тридцатилетие я встретил за решеткой. Так была названа и статья в оппозиционной приднестровской газете «Глас народа», опубликованная в марте 2003 г. и посвященная моей персоне. Я прочел ее полтора года спустя. Статья мне понравилась, только жаль, что товарищи никак не могли мне передать ту газету в изолятор… Она была бы для меня большой моральной поддержкой!..

Мой юбилей в местах лишения свободы прошел более чем скромно. Надо отдать должное этим уголовникам, с которыми я поневоле делил тюремную камеру: несмотря на все свои «заморочки» они все-таки уделили мне внимание в этот день. Утром 6 марта Ара разбудил меня со словами: «Вставай, именинник, чифирить будем!». Мы с Арой и уголовником Рыжим выпили чифиру, пацаны пожелали мне здоровья и скорейшего освобождения – обычные пожелания в этих местах. Вот и весь юбилей.

Передача ко мне зашла только две недели спустя, но это было уже неактуально.

Проверки здесь проводились в 9 утра и в 9 вечера. Подъем объявлялся в 6 утра, но чисто формально. Главное было – забрать хлеб на кормушке и съесть завтрак, если проголодался, а потом можно спать дальше. Но перед проверкой требовалось, чтобы нары были заправлены, имели аккуратный вид, а зеки стояли по стойке «смирно». Перед проверкой спящего сокамерника надо разбудить обязательно, прежде чем вертухаи подойдут к хате. Устного доклада от нас в Одесском централе никто не требовал.

Еще я узнал, что здесь, в ОСИ-21, есть смена охранников, прозванная «комсомольской». Почему зеки ее так назвали? Я этим вопросом сразу заинтересовался. Оказалось – так назвали их за строгое соблюдение устава внутренней службы. Многие из «комсомольской смены» прошли Афган. У них ничего нельзя было нарушать. На их смене сразу прекращалась всякая «движуха», никто не обращался в другие хаты с какими-то просьбами, не общался с соседями. Если кто просыпал проверку, обычные вертухаи выбрасывали их скатки на продол (в коридор) до вечера, а эти – могли забрать на карцер, в лучшем случае – наградить дубиналом.

В марте я познакомился со старшим их смены, которого так и звали – «Комсомолец». Перовое знакомство получилось не слишком приятным. Старший был очень молод, амбициозен, высокомерен, судя по всему – карьерист. Войдя в хату средь беда дня вместе с другими вертухаями, он сразу стал меня спрашивать, кто я, откуда, за что сижу. Я ответил, что я – политзаключенный, участник коммунистического движения Одессы.
– Ты не одессит, я знаю! – злорадно воскликнул «комсюк», и вынул из общака заточку из супинатора, которую пацаны плохо затупиковали.

…Вообще-то супинаторы, как металлические предметы, из которых можно делать заточки, сразу изымаются из арестантских сапог. Мои сапоги порвали в поисках супинаторов еще на Николаевском ИВС. А тут кому-то удалось протащить супинатор в камеру – и отобрали! Обидно… Правда, в тот раз охранники никого не наказали.

Год спустя, когда уже вся Одесская тюрьма знала, что мы – настоящие комсомольцы, этой смене было такое сходство прозвища «по приколу» и они относились к нашей группе довольно-таки лояльно.

Весной 2003 года я окончательно перестал воспринимать свое заключение, как экскурсию. Все тюремное успело уже дико надоесть. Мучительно хотелось на волю. Время текло невероятно медленно, в два раза медленнее, чем на свободе! Полтора года заключения мне показались тремя годами. И, хотя Ара был неприятным типом, мне все-таки запомнились его слова: «Сюда очень легко попасть, а отсюда потом очень трудно выбраться». Сам он уже сидел раньше на зоне, переболел там туберкулезом и дышал со свистом в легких. Мне иногда казалось, что я вообще никогда не выйду. И это страшно…

«Маски» уехали в начале мая. Перед отъездом они прошлись по корпусам во время вечерней проверки и немного попугали бедных зеков своим свирепым видом. После их отъезда в должность заступил новый «хозяин» – начальник тюрьмы.

Кто демонстративно не хотел знать весь этот мусорской «движ», так это мой подельник Артем! Он просто говорил: «А я не разбираюсь в этих сменах, мне все равно».

В конце мая 2003 года меня перекинули на второй этаж, в хату
№ 138. Именно там и случился у меня тяжелый конфликт с одним подонком с редкой украинской фамилией – Доля. Непримиримые идеологические расхождения и просто личная неприязнь довели до драки.

Остальные, кто сидел в этой хате, были относительно нормальными пацанами, но все боялись Доли. Не хочу вешать себе незаслуженную медаль – я и сам его вначале боялся. Кто-то вложил в руки этому гаду страшное оружие: в свое время он занимал 2-е место в соревнованиях по каратэ на первенство Украины. Ныне – судился за разбой, где с удовольствием применял свои спортивные познания. Этот подонок ходил по камере и хвастался, как они, вместе с другими такими же сволочами, в тюремной камере год назад заставили вскрыть вены одного несчастного пацана-первохода… Месяц я с ним только ругался, но «дипломатические» средства исчерпывались и все подходило к логическому концу. Мне еще очень не нравилось, когда Доля хвастался, как он со своими отморозками избивал в общежитии студентов, в том числе девушек.

В середине июля Долю, наконец, осудили, но продолжали упорно держать его в нашей хате, не забирали на осужденку. В конечном итоге меня это все достало. Когда Доля покатил бочку еще и на Владимира Ильича Ленина, пытаясь «довести» всей хате, будто Владимир Ильич был «обиженным» в тюрьме, я в буквальном смысле вступил с ним в бой – просто кинулся на него, не думая о последствиях. Моя физическая подготовка была, конечно, гораздо хуже, да и за время заключения мышцы ослабли.… В результате мне досталось куда больше, чем этому уголовнику. В итоге нашим «делом» занимался сам «смотрящий» 4-го корпуса, уголовный авторитет Миша Леший. Он вызывал к себе на беседу по очереди меня, Долю, других пацанов с хаты, – и пришел к выводу, что я прав. Доля «поехал» в карцер на 10 суток, а потом – отбывать свои 8 лет на осужденку.

Спустя несколько месяцев я увидел на стене пересыльного боксика «объяву»: «Доля Коля – сука!». Это – не простое ругательство: «сука» – человек, работающий на мусоров. Зеки зря такое не пишут.

В заключение хочу сказать, что таких, как Доля, не исправит никакая тюрьма и никакие сроки.

Поскольку подонок Доля оказался не единственным, кто пытался опорочить память Владимира Ильича, я лично решил заняться изучением истории именно тюремного периода жизни вождя мирового пролетариата. Нужно было дать не только физический, но и моральный отпор клеветникам. Вскоре удалось получить кое-какие материалы в тюремной библиотеке. Царские мусора закрывали Владимира Ильича два раза: в 1985 году – по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и в начале Первой мировой войны – на территории Австро-Венгрии, в Поронино. В общей сложности он отсидел полтора года (не считая пребывания в ссылке). Содержался в одиночной камере, в обоих случаях – как политзаключенный. В тюрьме Ленин мог получать литературу для чтения, пользоваться бумагой и письменными принадлежностями. С уголовниками он просто физически не мог общаться нигде, тем более – с беспредельщиками. Притом еще неизвестно, как бы общение Ульянова-Ленина со спецконтингентом отразилось на судьбе будущей русской революции. Может быть, в результате его разъяснительной работы среди этого контингента, партия большевиков получила бы новых боевиков-экспроприаторов буржуйского добра. Зеки ведь разные бывают…

Что касается книг, то здесь, в Одесском централе, сохранилась с советских времен неплохая библиотека. Особенно мне запомнился роман советской писательницы двадцатых годов прошлого века Ольги Форш – «Одетые камнем», о революционере Михаиле Бейдемане, пожизненно заключенном и погибшем в тюрьме только по подозрению в покушении на императора Александра II.

А если кому-то суждено просидеть здесь под следствием два-три года, то можно перечитать всю русскую классику.

Я успел перечитать и прочесть впервые многие произведения А.И. Герцена, И.С. Тургенева, М. Лескова, Мамина-Сибиряка, А.С. Пушкина, Алексея Толстого, Достоевского…

Несколько слов о национальном составе Одесского централа. «Население» ОСИ-21 на треть состоит из зеков-молдаван различных районов; бывшие рабочие закрытых и разоренных предприятий Молдовы и Приднестровья приезжают в «богатый город Одессу» в надежде заработать. Но где-то оступаются и попадают в тюрьму. В Одессе принято смеяться над молдаванами, сочинять о них анекдоты, но как раз именно эти зеки показались мне наиболее приличными людьми. Много также сидит и пацанов из России, в том числе «лиц кавказской национальности». Есть и мои земляки из Казахстана, и тоже составляют значительный процент – как казахи, так и русские. Среди земляков у меня даже завелись приятели: Самат, Ташкент, Женя Карагандинский. Не видел я только жителей Средней Азии, Белоруссии и Прибалтики, хотя говорят, что и они здесь встречаются. В общем – «семья народов» за решеткой.

Контингент хаты № 138 тоже менялся часто. Но постоянными моими сокамерниками, с которыми успел подружиться, были Юра Львовский и Дед – пожилой зек, ровесник моего отца, с которым я был на «ты». Зеки все так обращаются друг к другу, независимо от возраста. Юра Львовский был, соответственно своему прозвищу, родом из Львова, но отнюдь не украинский националист. По национальности он был поляк. После драки с Долей он стал мне помогать в решении некоторых вопросов, связанных с «бакланками»… Осенью тоже был случай: один обнаглевший этапщик начал наезжать на меня и моих подельников, и Юрец уже был на моей стороне, когда я начал чесать руки и ноги об этого придурка.

С Дедом и Львовским я просидел еще несколько месяцев. Их статьи были «легкими» и зимой 2004 года, после Новогодних праздников, они оба освободились.

Осенью 2003 года я начал выезжать в суд. Вначале заседания суда по различным причинам часто прерывались. После трагической гибели самого молодого нашего товарища Сергея Бердюгина в ноябре 2003 г. обстановка в Одесском централе заметно изменилась, причем – в лучшую для нас сторону. Мы, политические заключенные, еще на первом судебном заседании почувствовали мощную поддержку товарищей с воли. Усилилась и поддержка материальная. А гибель Сергея, получившая широкую огласку, заставила администрацию ОСИ-21 почувствовать, наконец, ответственность за жизнь и здоровье заключенных. Тем более, что для успокоения общества общественного мнения, по факту смерти Бердюгина было возбуждено даже уголовное дело… по признакам то ли халатности медработников изолятора, то ли ненадлежащего оказания медицинской помощи. (Те, кто пытал Бердюгина в Николаеве и причинил ему смертельные повреждения, остались безнаказанными. Пока.).

В тюрьму для нас стали чаще заходить передачи, наконец, разрешили и переписку. На наш счет поступали деньги, благодаря чему мы могли отовариваться в тюремном ларьке. В моей камере появился даже цветной телевизор. Все – и зеки, и тюремщики, – почувствовали нашу значительность.… В общем, стало хорошо – «как в тюрьме»!

Но я всегда помнил о том, что мы еще не доехали до зоны, где могут возникнуть новые проблемы, и придется вновь доказывать, что ты – Человек.

В ноябре я целые сутки провел в камере для осужденных. Произошло это так. В конце октября из нашей хаты забрали «пятого», и после этого, вплоть до моего освобождения, у нас в камере содержалось четыре человека (как и положено, согласно количеству спальных мест). Но однажды вечером, в начале ноября, из-за двери раздалась команда: «Семенов, с вещами на выход!». Пацаны не хотели, чтобы я от них куда-то переселялся: у нас с Дедом, Юрой и еще одним товарищем из Болгарии к тому времени уже сложилась своя компания. Но пришлось подчиниться.

Перевели меня недалеко – в камеру, находящуюся возле «старшинской» (помещение для охраны). Там сидел только один зек средних лет, которого звали Зюня. Когда мы с ним чифирнули за знакомство, он меня спросил: «Сколько тебе дали?». Оказалось, что я попал на осужденку для «большесрочников». В таких камерах содержались люди, получившие срок от 10 до 15 лет. Зюня тоже уже получил свои 12 лет – за убийство пятнадцатилетней давности. Ему не повезло в том, что течение срока давности у него однажды прерывалось каким-то менее тяжким правонарушением.

Но для меня все закончилось благополучно. Утром на проверке я подал куму заявление с просьбой о встрече. Встреча состоялась только вечером. Молодой опер по имени Игорь назвал мой перевод в камеру для осужденных своей «грандиозной ошибкой» и отправил меня назад, в хату 138, где меня с нетерпением ждала «братва». Но я иногда думаю про себя, что то была вовсе не ошибка… Мне таким образом давали понять: «Вот что тебя ждет в недалеком будущем. Готовься!».

В декабре 2003 г. украинские власти начали, наконец, как-то реагировать на наши жалобы, поданные еще летом. Я посвящаю отдельную главу тому, как мы, политзаключенные, боролись в тюрьме за свои права. Здесь только расскажу, как лично меня вызывали на беседу с представителями прокуратуры, которые накануне Нового года приезжали из Киева и посещали следственный изолятор. Несмотря на слова сочувствия, высказанные в мой адрес, эти столичные юристы предсказали мне не менее пяти лет лишения свободы – «за соучастие в банде».

Я утешал себя тем, что это еще ничего.… Вот на первом корпусе сидят осужденные на срок до 10 лет! А у нас на четвертом еще находится так называемый «бункер», куда сразу после суда «спускали» осужденных на ПЖ – пожизненное заключение. Я видел этих людей. Одевали их в ярко-оранжевые робы, на спине – надпись на украинском языке: «довiчне ув`язнення», то есть «пожизненное заключение». Выводили их на прогулку под усиленным конвоем, по одному, руки в браслетах. Сопровождали конвоиры с собаками. И выводили всегда по утрам, сразу после подъема, чтобы они не общались с другими зеками.

Одного из этих «пожизненников» я все-таки видел близко, когда выезжал в суд. Другие зеки обычно сочувствуют этим мученикам закона, невзирая на тяжкие преступления, совершенные ими на свободе. И тогда, при выезде, пацаны поздоровались с осужденным на ПЖ. Это был мужчина лет 45.… Но обычно осужденные из бункера - молодые люди, часто – киллеры.

Из моих бывших сокамерников летом 2004 года осудили на ПЖ Пашу, хотя степень его соучастия в преступлении никак не соответствовала такому страшному наказанию. Оттуда, из бункера, еще можно писать жалобы в кассационный суд – если есть, что обжаловать.… Один известный бандит по кличке Болгар так и «поднялся» из бункера на осужденку для тяжелостатейников: ему заменили ПЖ на 15 лет. Я надеюсь, что и Паша Молдаван все-таки не будет нести наказание, которого не заслужил. Вообще, в случае победы коммунистов, многие уголовные дела следует пересмотреть, в том числе и дело Парапир Павла Васильевича 1968 г.р., уроженца г. Калараш Республики Молдова.

Еще хочу остановиться подробнее на местной системе наказаний и на некоторых эпизодах тюремной жизни. В тюрьме есть неофициальные и официальные меры морального и физического воздействия на заключенных. Неофициально могу поставить на упоминавшуюся мною ранее «растяжку» и надавать дубиналом по различным частям тела. Такие неприятности можно заработать очень легко: за создание шума, за попытку передачи соседям «ксивы» - записки, за пререкание с сотрудниками СИЗО… В общем, за всякие мелкие нарушения. Хотя, за те же мелкие нарушения можно угодить и на карцер! Но обычно на карцер зеки «едут» за драку между собой и с мусорами. Паша Молдаван попал туда именно за оказание физического сопротивления сотрудникам изолятора во время шмона в начале июля 2004 года. Он получил 10 суток. Хотя 10 суток следовало дать тому вертухаю-беспредельщику, который повыбрасывал на продол всю нашу пластмассовую посуду. Я сам перед последним судебным заседанием чуть было не поехал с Пашей на карцер, но меня быстро пацаны и другие мусора затолкали в хату, когда Паша устроил драку. Мужик он здоровый, деревенский, справиться с ним было не так-то просто.… Из-за него на нашем корпусе прекратился шмон, всех зеков позакрывали в хатах и не выводили в тот день даже на прогулку.

На карцер можно попасть и за «пулемет» – самодельные карты, вырезанные моечкой из сигаретных пачек. Но политическим, я думаю, карты не так уж и интересны. Тем более что за карты может иметь неприятности вся хата, как у нас однажды случилось в Николаевском СИЗО.

«Козлов» могли за незначительные провинности заставить ходить по продолу «гусиным шагом». Козлы в течение дня свободно передвигались по всему корпусу, у многих была «зеленая» и по всей тюрьме. Но если они «палились», то есть если мусора замечали, что козлы «создают движение» – помогают пацанам, сидящим в хатах, общаться с соседями, – тогда начиналась всеобщая «развлекуха». Пацаны собирались у «шаров» и кормушек и «прикалывались» с козлов, ходящих гуськом по кругу.

Масть козла незавидная. С одной стороны козел – это зек, ставший «на путь исправления»; на него тюремное начальство составляет положительные характеристики в суд, если он подсудимый, он может первым рассчитывать на амнистию.… Но если уж влетает козлу, то со всех сторон – и от мусоров, и от зеков! Зек может ударить козла через кормушку, обозвать его последними словами за то, что тот «не создает движения» и «кроит пайку», то есть недодает положенную норму питания. В то же время козлов мы, например, поощряли чаем, сигаретами и «хмырь-делами» – едой из передач, если они старались «для общего дела».

Вообще, многим тяжело переносить тюремное заключение.… Незадолго до моего прибытия по этапу из Николаева, в хате № 362 произошел трагический случай: перед Новым годом повесился на параше старик, которому Киевский районный суд г. Одессы дал 10 лет. Старик оставил записку, что с приговором он не согласен. В пересыльном боксике я общался с одним молодым вором, который заехал на тюрьму раньше меня и лично помогал выносить труп самоубийцы из хаты. Потом целый месяц хата «три-шесть-два» пустовала. Заселили ее незадолго до моего приезда.

В боксике я однажды встретил и молоденького студента… с моего факультета! Его закрыли и вовсе ни за что: на улице мусора подкинули ему «травку» – наркотик. Студент претендовал на красный диплом отличника, писал курсовые у моего бывшего научного руководителя Гребцовой И.С. А ему так испортили биографию!.. Надеюсь, он сейчас уже на свободе, т.к. хранение наркотиков без цели сбыта – легкая статья.

Зеки любят животных. Люди вообще должны любить животных.… Но в местах лишения свободы к ним питают особую слабость. Особенно к кошкам и… к крысам. Мой подельник Богдан Зинченко держал у себя в хате красивого черного кота с пушистым хвостом. Я видел того кота на решке, когда гулял в прогулочном дворике летом 2004 года. Кот был и у моего приятеля Самата.… Но его убил дубинкой режимник корпуса.

К нам в камерную отдушину стала приходить крыса, которую мы назвали Маркизой. Паша давал ей крошки хлеба. Крысами здесь не брезгуют. Однажды Паша забыл оставить Маркизе «законный» ужин, и крыса начала «создавать движение» – громко пищать.… Потом она ушла к соседям и там принесла крысят. Соседи нам рассказали об этом на прогулке. В принципе, все мы ее видели только через решетку отдушины, поэтому она никому не мешала.

На прогулке мы занимались спортом: отжимались, играли в волейбол мячиком, собранным из старых носков, и т.д. Иногда к нам приходил кот, который гулял по тюрьме сам по себе и мог пролезть в любую дырку. Мы ему всегда были рады.

Настольные игры, не запрещенные тюремным уставом, так же позволяли нам как-то скрасить тюремные дни. Мы с Пашей часто играли в шахматы, а Дед был чемпионом хаты по шашкам.

Все зеки, как подследственные, так и подсудимые, были уже официально ограничены в гражданских правах Законом Украины о предварительном заключении. Мне довелось этот Закон читать.

Иногда нас выводили на флюорографию и на обследование в больничный корпус. Это давало еще одну возможность пообщаться с подельниками и узнать свежие новости от других зеков. Помню, когда меня зимой 2004 года вывели «на больничку», у меня закружилась голова – таким огромным мне показался тюремный двор после года, проведенного в хате-шкафу!..

Как мне рассказывали, на осужденке зеки делят одну нару на троих и спят по очереди. А по ночам их еще мучают клопы.… Но до осужденки я тоже не доехал, если не считать «грандиозной ошибки» кума Игоря.

В следственных изоляторах существуют и так называемые «петушатни», где сидят «петухи» и «обиженные». Туда можно заехать по «нехорошей статье» – за изнасилование, а также вследствие своей нетрадиционной сексуальной ориентации. Тяжела участь «обиженных»! Я уже рассказывал об одном из них. Среди них могут оказаться и вполне нормальные люди, которых «опустили» до уровня «петухов». Таких «петушатен» на четвертом корпусе было две – хата № 40 и хата № 41.

Болеть здесь не надо. Если на свободе это «удовольствие» сейчас обходится дорого, то в местах лишения свободы – вообще не лечат. Раз в неделю «лепила» (тюремный врач) делает обход по корпусу и интересуется формально самочувствием зеков. Многие начинают ему жаловаться на здоровье. Тогда «лепила» достает и сует всем по одной и той же таблетке – от всех болезней. Хорошо тем, кто получает медикаменты с воли!..

На больнице я не был, и о ней знаю больше понаслышке. Правда, один раз водили на обследование, но лежать там мне не пришлось. Артем говорил, что там немного лучше кормят, дают маргарин и молоко, и не надо вставать на проверку – достаточно просто поднять голову с койки, когда проверяющий открывает дверь. На суд оттуда выводят сразу к воронку. По больничному корпусу не надо ходить с руками за спиной, как во всех остальных корпусах СИЗО, и еще – находясь на приеме у врача, можно сесть на стул.… При переходе из одного врачебного кабинета в другой, никто тебя не конвоирует. Больница – это маленький кусочек свободы…

Новый 2004 год и свой второй день рождения на тюрьме я встретил в теплой приятельской компании зеков-сокамерников. Мой земляк из Казахстана Самат подарил мне джинсовую куртку, в которой я потом ходил и на свободе. А после Новогодних праздников начались постоянные выезды в суд, которые продолжались до самого конца весны 2004 г. Один из сокамерников высказался по этому поводу: «Ты, Женя, не в тюрьме сидишь, а на работу ходишь!». Так оно и получалось.

О самом суде здесь распространяться не буду – это достаточно открытая информация, доступная всей общественности, и навряд ли я смогу добавить к ней что-то новое. Скажу только, что все свои показания в суде я согласовывал с товарищами-подельниками, и, насколько мне известно, у них нет ко мне никаких претензий по поводу моего поведения в процессе, а также по поводу моего освобождения из зала суда. Хотя знаю – у некоторых, кто не побывал в нашей шкуре, а наблюдал все происходящее со стороны, есть и иное мнение… Что тут скажешь? Иметь свое мнение не запрещено никому.

19 июля 2004 года нас, обвиняемых по «Делу одесских комсомольцев», в последний раз вывезли на суд. Но назад, в ОСИ-21, я уже не вернулся – приговором суда был условно освобожден. Так закончилась моя тюремная жизнь. Но я постоянно думаю о товарищах, оставшихся за решеткой…

7. АРТЕМ

Приехав в Одессу в мае 2002 года, я сразу нашел своих старых друзей-комсомольцев, которые занимались распространением коммунистических газет и вообще легальной партийной работой. Но уже чувствовалось, что не всех это удовлетворяет.… После нескольких избирательных кампаний в Украине, когда буржуазия с помощью своих денег делала что хотела, а кандидатам от левых сил искусственно создавались препятствия на каждом шагу, в обществе наступило разочарование в парламентских методах борьбы.

Мы стали посещать спортзал, учиться рукопашному бою… Оружия у нас никакого не было. Однажды на тренировке Саша Герасимов показал мне российскую газету «Лимонка» и сказал: «Смотри, уже появились партизаны». В газете говорилось о том, как группа нацболов нелегально переходила границу России с Латвией и отстреливалась от латвийских полицаев. Один из нацболов был убит, но и полицейские понесли потери.

После этого мне предложили принять участие в революционной агитации. Мы видели своей задачей работать не только перед выборами, уговаривая избирателей поставить крестик против фамилии нашего кандидата, а постоянно. И призывать к активным политическим действиям: забастовкам, митингам протеста, даже перекрытию дорог, как это уже делается в России.… Также мы хотели помочь рабочим в создании настоящих, независимых профсоюзов, потому что нынешние профсоюзные деятели больше озабочены сохранением своих должностей, чем судьбой трудящихся, избравших их на эти должности.

С Артемом я познакомился буквально на следующий день после разговора с Сашей. Настоящую фамилию и имя его я тогда не знал, и не спрашивал. Мне его представили, как активиста, приехавшего из России, который, кстати, в 1992 году воевал за Приднестровье и уже имеет опыт боевых действий. Мы сразу нашли общий язык. Говорили на разные темы, в частности – Артем рассказал, что воевал на Кошницком плацдарме, был ранен, лечился в военном госпитале города Григориополя. Диапазон его интересов был очень широк. Артем прекрасно знал историю, в особенности – историю России, русских революционных движений. Иногда рассказывал даже исторические анекдоты. Так, например, он рассказал, что в царской России полицейскому или жандарму, зашедшему в кабак без служебной надобности, просто отдохнуть, граждане могли набить морду, и им за это ничего не было. По-видимому, тогдашнее полицейское начальство считало – нечего шляться по кабакам!

Артем был очень добрым человеком, он всех жалел – людей и животных.… Но он мог быть и очень жестким. Когда зашла речь о том, что в процессе агитации среди рабочих нас могут схватить охранники завода и сдать в милицию, он сказал: «Будем отбиваться! Ни в коем случае нельзя попадаться, надо продолжать нашу деятельность!».

Когда в одесском трамвайном депо назревала забастовка, мы там бывали неоднократно, носили туда листовки, газеты. Рабочие-ремонтники нас встречали неплохо, во многом соглашались с нами, находились и добровольные помощники в распространении газет. Рабочие депо были недовольны условиями труда и низкой заработной платой. Оборудование не обновлялось с момента развала СССР, постоянно выходило из строя, а на приобретение нового оборудования нет средств – украинское буржуазное государство, фактически, бросило их на произвол судьбы, хотя городской транспорт нужен всем… кроме тех, кто ездит по городу в лимузинах. Приняли решение начать забастовку. Артем сказал, что будет для бастующих материальная помощь, что он знает, где можно взять деньги.

Один из молодых рабочих спросил нас: «Вы коммунисты?». Артем ответил: «Да, мы коммунисты. Но не из тех, кто только вздыхает, как хорошо было при советской власти. А из тех, которые действуют».

Сам Артем жил очень бедно, одевался просто, питался кое-как.… Хотя, деньги у него были, но предназначались они только на партийные нужды. Помню, он оплачивал наши поездки по предприятиям. А на себя он не тратил ничего. Глядя на него, я думал: таким и должен быть настоящий революционер.

Забастовка в депо не состоялась, потому что руководство этого предприятия пронюхало о наших визитах и, во избежание неприятностей, быстро выдало рабочим зарплату. Даже, говорят, повышенную. Значит, все-таки, мы, пусть в количестве пяти человек, показались им настолько опасными, что они предпочли пойти на уступки. Заслуга тут, конечно, не наша личная: мы несли в массы соответствующие идеи – идеи социальной справедливости; вот этого и испугались новые господа.

Затем я Артема долго не видел – все лето и осень. Как я потом узнал, он ездил домой в Россию и делал там себе заграничный паспорт для удобства передвижения по Союзу. (К сожалению, по республикам своей собственной страны нам теперь приходится ездить с заграничными паспортами).

В конце ноября 2002 г. Артем зашел ко мне на квартиру, где я временно проживал в Одессе. И сразу пошел мыть руки. Он объяснил: «Встретил бездомную собаку. Она какая-то облезлая, я намазал ей спину мазью». Бродячие животные часто страдают лишаем и другими кожными заболеваниями, за что многие «добропорядочные» люди их гонят. Артем всегда носил с собой мазь для больных животных, он не испытывал к ним чувства брезгливости. Вид чужих страданий вызывал у него не лицемерное «ах!», а горячее желание помочь.

Артем предложил мне участвовать в доставке довольно большого количества революционных газет «Совет рабочих депутатов» из Николаева в Одессу. Я согласился. На следующий день мы с ним и с одесским комсомольцем Олегом Алексеевым выехали в Николаев. В пути Артем рассказывал, что накануне в России осудили нашего товарища, одного из руководителей российского революционного коммунистического движения – Игоря Губкина. Губкину дали 14 лет. Возможно, Артем пытался подготовить нас к тому, что любому, вставшему на путь революционной борьбы, предстоят тяжкие испытания…

По прибытии в Николаев, мы собирались на другой день пройти по предприятиям с целью проведения революционной пропаганды среди рабочих, и при этом использовать газеты. Но помешали непредвиденные обстоятельства.

Утром следующего дня мы с Артемом и Олегом пошли в магазин, чтобы купить к завтраку продукты. На улице к нам неожиданно подошли двое в штатском, представились сотрудниками Ленинского райотдела милиции и потребовали предъявить документы. Документы у нас были, но мы не хотели их предъявлять, чтобы не «засветиться». Я уже собрался вступить с этими сотрудниками в дискуссию о том, должен ли гражданин таскать с собой паспорт, когда идет в магазин за хлебом, но в этот момент один из них в грубой форме потребовал: «Вынуть руки из карманов!». По-видимому, у него появилось желание нас обыскать. Мы поняли, что дело серьезное…

Когда Артем вынул руки из карманов, в руках у него оказался пистолет «ПМ». У Алексеева – тоже. Оба моих товарища молча навели пистолеты на сотрудников милиции. Сотрудник, который был ростом пониже (Крыгин), от испуга выругался нецензурно, а потом они бросились от нас бежать. Артем, полагая, что они сейчас где-нибудь залягут и откроют по нам огонь, выстрелил несколько раз им вслед. Стрелял и Олег, но, как потом выяснилось, не попал. Я впервые в жизни услышал вблизи, как звучат пистолетные выстрелы. Для меня все это, действительно, было полной неожиданностью.

Сотрудники милиции упали на землю. Крыгин очень громко кричал от боли или от страха, второй – Шевченко, упал молча, но видно было, что он жив, только ранен. Артем прекратил огонь, я крикнул: «Быстро уходим», и мы тоже побежали – естественно, в другую сторону. Долго петляли между домами «спального» района.… Затем вдруг Артем остановился, указал рукой на одно здание и сказал: «Пацаны, мы же прибежали прямо в Ленинский РОВД!». И тут мы, действительно, заметили на том здании вывеску РОВД… Артем во всех обстоятельствах сохранял присутствие духа, наблюдательность и даже чувство юмора. Кроме того, он, кажется, знал город лучше нас. Мы решили разделиться и дальше шли медленно, делая вид, будто не знакомы друг с другом. Потом сели в маршрутку.

На квартире Артем объяснил, почему он открыл огонь. Он считал, что «на войне, как на войне», а гражданская война уже началась, – и в этом спорить с ним было трудно. То, что происходит в Украине и других союзных республиках, ставших на путь «рыночного» развития, он называл геноцидом властей в отношении собственного народа: ежедневно у нас, на территории так называемого СНГ, гибнет от голода и болезней, от межнациональных конфликтов, а то и напрямую от рук прислужников буржуазной власти больше людей, чем гибло в Великую Отечественную. А нынешние работники милиции не столько борются с уголовной преступностью, сколько защищают преступный режим. Они, фактически, солдаты противника. Артем нисколько не раскаивался, что ранил их – «вывел из строя живую силу противника», но добивать раненых он не хотел, несмотря на риск, что они когда-нибудь опознают его. (Так впоследствии и случилось).

Несколько дней после этого инцидента мы никуда не выходили, а в магазин за продуктами и на разведку в город ходили другие товарищи. Они рассказывали, что в городе – усиленные патрули, с привлечением внутренних войск, всюду развешены наши фотороботы (правда, на нас не очень похожие), и в город нам лучше не соваться. Мы и сами видели в окно патрульные милицейские автомашины, которые постоянно, в большом количестве курсировали по городу. Артем, глядя на это, говорил: «Ну, теперь они будут носом землю рыть!.. Ведь это – удар по их престижу». Быть может, до нас, действительно, не было таких революционных групп, которые бы не только занимались агитацией, но и отстреливались при задержании. Однако, рано или поздно, должны были появиться… Я говорю это вовсе не потому, что мне нравится, когда стреляют в людей, а потому, что таков уж ход истории, и ее не остановишь. Случилось то, что должно было случиться.

Мы допускали мысль, что в результате оперативных мероприятий милиция, в конце концов, выйдет на нашу квартиру, и решили не сдаваться живыми. Артем рассказывал, что в Приднестровье и в Абхазии, где он воевал, враги «из пленных нарезали ленточки», и здесь поступят с нами не лучше, потому что – это война. Несколько раз в дверь звонили, но мы не открывали, Артем и Олег сразу доставали оружие и наводили в сторону двери, на случай, если ее попытаются взломать. Но в тот раз все обошлось.

Потом я уехал в Одессу и Артема больше не видел на свободе.

Нас схватили в декабре 2002 года. Меня лично забрали с моей одесской квартиры, даже дали возможность собрать вещи. Поэтому я сначала не думал, что нас будут бить, пытать, как в гестапо, а ожидал нормального отношения – предъявления обвинения в соответствии со статьей закона, карающей за антигосударственную пропаганду. И я готов был защищаться – ведь те газеты «СРД», которые мы использовали для агитации, были легально изданы в России, никто не запрещал их и на территории Украины.… Но оказалось, что законность никого не волнует, когда речь идет о покушении на устои капитализма.

Первый день я просидел в одесском СБУ. Там мне следователи с удовольствием сообщили, что Артем после примененных к нему пыток и избиений уже при смерти, а Олег Алексеев остался без глаза, и со мной будет то же самое, если не дам нужных им показаний. От меня требовали, чтобы я дал показания по поводу взрыва у здания СБУ в Киеве, о котором я ничего не знал, и указал бы на секретаря Одесской комсомольской организации Андрея Яковенко, как на руководителя «террористической организации». Тогда они обещали меня сразу отпустить и дать мне возможность покинуть Украину. Я, во-первых, отказался оговаривать Яковенко, а во-вторых – усомнился, что они так прямо меня отпустят и дадут спокойно уехать. Полагаю, что если бы я тогда проявил слабость и подписал показания против Яковенко, они бы меня не отпустили ни в коем случае, а наоборот – стали бы и дальше использовать в том же духе. Один из тех, кто со мной «работал», представился – следователь Коваленко из Киева. Он, в частности, угрожал передать меня работникам николаевского «Беркута», если буду упорствовать. Что он и сделал вечером того же дня.

Мне скрутили руки назад, затянули изо всех сил наручники (после чего руки долго болели), кинули на заднее сидение и так везли все 130 километров. Обращались грубо, но я понимал, что самое страшное еще впереди.… Кстати – они боялись! Было уже темно, они кричали водителю: «гони быстрее!» и переговаривались между собой о том, что сзади идет какая-то машина – быть может, это за мной, сейчас предпримут попытку меня отбить!.. Я знал, что у нас нет пока таких сил, чтобы освобождать схваченных товарищей, но думал – когда-нибудь это, действительно, станет реальностью! Они грозили, что в случае нападения – меня пристрелят. На это я отвечал, что только скажу спасибо: лучше умереть сразу, легкой смертью, чем подвергаться пыткам.

Привезли в Николаев, в Ленинский РОВД, где сразу несколько человек в камуфляжной форме начали меня бить и требовать, чтобы я признался в стрельбе по николаевским милиционерам. Я понял, что терять мне нечего, и решил оказать сопротивление: одного из них успел ударить по ушам, другого пнуть по ноге так, что он громко взвыл.… Но тут они все кинулись на меня, сбили с ног и принялись пинать и кидать, как мяч, по кабинету. При этом они старались подвергнуть меня не только физическим, но и моральным страданиям, клевеща на моих товарищей, в частности – на Артема. Утверждали, что Артем «уже раскололся», говорили, будто бы его поместили в камеру, где его «опустили», и т.п… Я им кричал, что они – не правоохранительные органы, а прислужники воровского режима, что я их ненавижу, но, к сожалению, оружия у меня нет и никогда не было и я не стрелял ни в кого.… В конце концов они мне, кажется, поверили. (Потом один «беркут» мне потихоньку даже сказал, что он со мной – одного года рождения, помнит еще советскую власть и согласен, что тогда было лучше, чем сейчас, но помочь мне ничем не может и, к сожалению, вынужден меня конвоировать).

Никакой попытки провести официальный допрос меня в качестве подозреваемого с составлением протокола, разъяснением моих прав и т.п. даже не было сделано. Один из правоохранителей что-то записывал себе на бумажку, а что – не знаю.… Под конец приехал какой-то молодой человек в штатском, представился, как следователь прокуратуры Бондарь. Люди, которые меня избивали, продиктовали ему якобы мои показания, он записал, а потом сунул мне на подпись. Жаловаться ему на то, что меня избили, было бесполезно, хотя бы потому, что он и сам это прекрасно видел, и, кажется, его это даже устраивало. Мне говорили: «Подпишешь – поедешь на ИВС, не подпишешь – останешься здесь, и все начнется с начала!». Я открыто спросил следователя: «На ИВС, по крайней мере, меня бить не будут?». Он пообещал, что не будут. Тогда я подписал, хотя там, помимо слов о том, что я не стрелял в милиционеров, было много лишнего – будто бы я знал о «преступных планах» Артема и Олега.… Думал, что истина будет установлена на суде, где я смогу заявить о применении ко мне недозволенных методов допроса и отказаться от показаний, которых на самом деле не давал. Суд оставался еще моей последней иллюзией.

Все, что говорили правоохранители про Артема, оказалось неправдой. Артем молчал и не выдал никого, хотя его не просто били, как меня, - к нему применялись самые настоящие гестаповские пытки. Когда мы узнали, что с ним сделали палачи, то переименовали Ленинский РОВД в Гитлеровский. Так будет ближе к истине.

Более правдивые сведения о судьбе Артема я получил в ИВС в «Лесках» (это один из районов Николаева). Кое-что знали мои сокамерники, которые отнеслись ко мне вполне по-человечески – в отличие от сотрудников милиции. Некоторые подробности мне рассказала соседка из женской камеры по прозвищу «Люська-наркоманка» – так она сама представилась. Разговаривать можно было через умывальник, там было хорошо слышно, только что не видно собеседника. Эта девушка нас, политических, очень одобряла, сказала, что мы правильно сделали, подстрелив Шевченко, который пытал людей, употреблявших наркотики, – а вот тех, кто распространяет наркотики, никогда не задерживал! Я много говорил с этой несчастной девушкой, убеждал ее не употреблять наркотики, и она мне даже пообещала «завязать». Не знаю, но хотелось бы верить, что она сдержит свое обещание.… По ее словам, Артем находился в соседней камере (то есть – через одну камеру от моей), где его приковали наручниками к наре и каждый день избивают. А потом я и сам это слышал – крики, звуки ударов… Заключенные знали уже и о штурме квартиры в Николаеве, и о том, что Артем отстреливался. Только тут я узнал, что настоящее имя моего товарища Артема – Игорь Данилов.

Перед Новым годом меня возили на допрос в Николаевское Управление СБУ к следователю Грицаю. Меня привели к нему в кабинет в наручниках, и один из конвоиров спросил: «Если я сниму с тебя наручники, ты хорошо будешь себя вести?». Я ответил утвердительно. Тогда он задал еще вопрос: «А зачем ты в райотделе на «беркутят» кидался?». Я не стал ему подробно рассказывать, как меня там избивали, а просто пообещал, что здесь ни на кого кидаться не буду. После этого он наручники с меня снял, но пожаловался: «А вот твой подельник Артем казанок со взрывчаткой пытался на квартире взорвать. И меня бы мог там укокошить… Убежденный коммунист!!».

Следователь Грицай предъявил мне обвинение в «соучастии в террористической группе под руководством Яковенко», по статье 258 ч. 4 УК Украины. Я это обвинение не признал и написал: «Обвинение не признаю. Действовал согласно своим взглядам и убеждениям». Я признал только распространение листовок у воинских казарм в составе организованной группы и распространение газет, а также факт недонесения о стрельбе по работникам милиции в Николаеве (но именно эту статью мне почему-то не вменили). Защитника у меня не было, Грицай наспех нашел где-то адвоката Бросалину Наталью (которая уже тогда защищала Олега Алексеева) и попросил ее поприсутствовать на предъявлении обвинения, чтобы «делу дать законный вид и толк». Бросалина посидела немного рядом со мной и расписалась в постановлении и в протоколе.

После Нового года нас с Артемом и Олегом повезли в николаевский СИЗО. Оба моих товарища выглядели ужасно, Артем вообще не мог идти, охранники его волокли. Конвойные нас обзывали «стрелками» и еще почему-то «пешками в чужих руках». Мы им не стали ничего объяснять, потому что это не привело бы ни к чему, только к новым избиениям и издевательствам. Про «пешки», я думаю, они просто слышали от кого-то из своих начальников и повторяли эту фразу, не вдумываясь в ее содержание. К сожалению, и более умные люди иногда рассуждают так же… Им трудно себе представить, как это несколько человек решили восстать против буржуазного строя – и сделали это. Сами. Не по приказу, не заручившись поддержкой каких-то могущественных сил - просто по зову совести. Исполняя свой долг перед Родиной. Но я отвлекся от своего повествования…

(Примечание редактора: Интересные люди эти демократы. Сколько обвинений было ими высказано и выкрикнуто в наш адрес еще при социализме - именно на эту тему! При коммунистах, мол, была уравниловка, подавлялась личность, не создавались условия для развития личности и т.п. И вот сегодня они явно недопонимают значения личности в истории!).

Артем был в сознании, точнее – в полубессознательном состоянии. По-моему, он не вполне отдавал себе отчет в том, что происходит, куда его везут. К тому же у него была сильно повреждена грудная клетка, так что разговаривать он не мог. Я только слышал, как он дышит тяжело, с хрипом… Лица его я не видел, потому что ему и Алексееву натянули черные вязаные шапочки на лицо. Я ничем не мог им помочь. Мне одному почему-то не надели этот черный намордник, так что я мог видеть все.

Но в СИЗО в тот день приняли меня одного, Артема с Олегом не взяли. Администрация СИЗО побоялась, что они умрут – и придется отвечать. Их отвезли опять в ИВС. Лишь несколько дней спустя их оттуда забрали в тюремную больницу, находящуюся в старом корпусе СИЗО, и там они находились, пока нас не этапировали в Одессу.

В николаевском СИЗО у меня не было возможности общаться с товарищами. Но я слышал – многие николаевские заключенные очень хорошо о них отзывались, одобряли то, что ребята оказали сопротивление, а особенно – то, что Артем даже под пытками никого не сдал.

23 февраля 2003 года (да, в День Советской Армии) меня в столыпинском вагоне повезли в одесский следственный изолятор – ОСИ-21. Некоторых товарищей, насколько мне известно, вывезли из Николаева позже, в том числе и Артема. В ОСИ-21 он прибыл в тяжелом состоянии и, кажется, сразу попал в больницу. Не повезло одному из самых молодых комсомольцев – Богдану Зинченко, которого тоже привезли серьезно больным, с воспалением легких, но поместили сначала в так называемый карантин, не имеющий ничего общего с медицинским карантином. Это шестой корпус ОСИ, куда кидают в основном «первоходов», и позволяют матерым уголовникам там издеваться над этими ребятами. У Зинченко была температура под сорок, а у его родителей не приняли сначала лекарства и даже сказали им, будто никакого Зинченко нет… Они долго просили, настаивали, пока им сказали правду, - и только после этого Богдану начали оказывать медицинскую помощь.

Примерно в апреле 2003 г., при выезде на следственные действия в СБУ, я вновь увидел Артема – после долгого перерыва. Выглядел он, к моему удивлению, сравнительно неплохо. Конвойные СБУ относились к нему довольно доброжелательно, один даже спросил: «Как здоровье, Игорек?». На что он ответил, что, мол, хорошо. Хорошего, разумеется, было мало, просто Артем никогда никому не жаловался, и тем более не собирался жаловаться на здоровье конвойным. В «воронке» у нас была возможность пообщаться немного, тут я увидел у него на руках страшные рубцы от наручников...

(Впоследствии я узнал, что первое время, пока Артем еще не оправился после пыток, руки у него не действовали вообще. Сам Артем мне об этом не говорил. Но арестантов часто перемещают из одной камеры в другую, и однажды ко мне в камеру попал один армянин по имени Эдик, который до этого сидел с Артемом. Эдик рассказал, как он кормил Артема с ложечки, словно ребенка… Уголовники иной раз проявляют более милосердия, чем те, кто себя называет «правоохранителями». Спасибо тебе, Эдик!).

Вместе с нами везли Олега Алексеева. На первый взгляд могло показаться, что правый глаз у него уцелел, но на самом деле он этим глазом уже ничего не видел. Алексеев мне рассказал страшные подробности пыток, которым они с Артемом подверглись в Николаеве. Рассказывал, как их подвешивали за наручники к потолку, били головами об стену, загоняли иглы под ногти, как каждая смена с утра пораньше залетала к ним в пыточную камеру, избивали кулаками, ногами и дубинками. Вместе с Олегом в Николаеве была схвачена его девушка – Нина Польская. В момент задержания ей даже не было еще восемнадцати лет, она никогда не имела оружия и не оказала сопротивления при аресте. Олег говорил, что на допросах ее очень сильно били и угрожали групповым изнасилованием. (Впоследствии от мамы Олега стало известно, что ее изнасиловали, но Олег, видимо, постеснялся мне об этом сказать).

Артем предложил мне: «На тебе ничего серьезного нет, у тебя есть шанс освободиться. Давай мы с Олегом будем говорить, что мы тебя заставили под угрозой смерти поехать с нами в Николаев?». Но я отказался. Я не мог позволить себе усугубить положение товарищей, которым и так «светило» пожизненное заключение.

В СБУ нас разъединили. Со мной «работал» следователь СБУ Винник (сам он из Запорожской области). Этот следователь на полном серьезе жаловался мне и моему адвокату Хомченко, что Артем угрожает его убить. Но вообще-то, со слов того же Винника получалось, что следователь сам напросился. Он спросил у Артема: «Что ты сделаешь, если я тебе отдам пистолет?», на что Артем ответил: «Я тебя убью, потому что ты враг трудового народа Украины». И Винник обиделся.

Со мной Винник пытался дискутировать на политические темы, пытался мне доказать, что социализм – это плохо, а коммунизм – еще хуже. В частности, говорил: «А вы спросили нас, хотим ли мы в ваш коммунистический рай?!». По возрасту Винник был меня постарше – лет примерно сорока пяти. Он еще вспоминал, что в советское время работал на заводе и мало там получал. При этом он забывал упомянуть о том, что сейчас, когда в Украине наступил «капиталистический рай», заводы вообще стоят и рабочие ничего не получают, а образование и медицинская помощь – все стало платное, и за квартиру платить приходится намного больше, чем при Союзе.

Впоследствии я об этой беседе рассказал Артему. Артем ответил, что Винник – просто дурак, а вот следователь из Николаева Коваленко намного умнее и опаснее Винника. (По нашему дело работали два следователя с фамилией Коваленко, один – киевский, другой – николаевский). Следователь Коваленко (николаевский) производил впечатление воспитанного человека, но Артем знал, что говорил. Ведь это еще хуже, когда умный, воспитанный человек работает против собственного народа, поддерживает антинародную власть, отправляет за решетку людей, которые решили противостоять такой власти…

Кстати, если не считать эпизодического участия Бросалиной, то адвокат у меня появился ровно через месяц после задержания – он сам пришел ко мне в николаевский СИЗО и объяснил, что он – «адвокат по назначению», будет осуществлять мою защиту... А у некоторых моих товарищей адвокаты появились и того позже.

Находясь в ОСИ-21, я имел возможность иногда общаться с товарищами, в том числе и с Артемом. Его камера находилась на третьем этаже четырехэтажного 3-го корпуса, и когда меня выводили на прогулку, я мог ему что-то крикнуть в окно, а он мог мне ответить. Мы друг друга всегда поздравляли с советскими праздниками – с 1 мая, с 7 ноября.… Но много разговаривать таким образом было невозможно – если бы это заметили охранники, то у нас бы возникли неприятности, вплоть до водворения в карцер. Записки друг другу передавать мы не могли, поскольку сидели на разных корпусах.

Когда началось ознакомление с материалами дела, мы опять попали с Артемом в один «воронок» и имели возможность побеседовать. Артем не оставлял мысли о городской партизанской войне, морально поддерживал меня и других товарищей, говорил, что на свободе осталась легальная часть движения, что Комитет защиты политзаключенных помнит о нас и сделает все возможное, чтобы облегчить нашу участь, а у меня есть шансы и вовсе выйти на свободу. Он подчеркнул, что в этом случае я должен буду все рассказать и написать о случившемся – и о целях, которые мы преследовали, и о том, как поступили с нами прислужники буржуазной власти, чтобы люди знали правду, и чтобы молодые революционеры, вступающие на путь борьбы, были готовы к самым тяжелым испытаниям. О себе Артем говорил, что весь срок сидеть не намерен.

Однажды мы ехали в воронке втроем – я, Артем и Андрей Яковенко (хотя обычно Яковенко возили отдельно). Артем признался, что совсем недавно он «был близок к окончательному решению», то есть к самоубийству. Андрей потребовал, чтобы Артем прекратил подобные мысли и разговоры, потому что у нас суд впереди, и мы должны действовать сообща, разваливая обвинение. Андрей тоже ожидал от суда хотя бы некоторой объективности.

Я спрашивал Артема об отношениях с сокамерниками, поскольку было известно, что некоторые наши ребята угодили в «пресс-хаты», а лично у меня был конфликт по прибытию в ОСИ-21, когда один из моих сокамерников оскорбил Владимира Ильича Ленина, и пришлось подраться. Но Артем ответил, что у него с сокамерниками отношения нормальные, только эти уголовники все какие-то деполитизированные… Он их жалел, как тех бездомных животных.

Поведение Артема на суде оставалось таким же героическим, как и во время следствия. Он старался все взять на себя, чтобы облегчить участь товарищей. Поскольку существовали доказательства, что в двух эпизодах вооруженного сопротивления работникам милиции участвовали он и Алексеев, Артем постоянно подчеркивал то, что Алексеев ни в кого не попал. О себе он говорил, что участвовал в боевых действиях и стреляет хорошо; работников милиции Крыгина и Шевченко он не убил потому, что не хотел убивать, а хотел только вывести из строя. Правда, добавил, что если бы он знал, как Шевченко пытал людей, то, наверное, пристрелил бы.

Изготовление взрывного устройства в Николаеве (которое не сработало) он тоже взял полностью на себя.

По поводу смерти Сережи Бердюгина Артем заявил: «Бердюгин умер от пыток. Но я еще жив и сумею отомстить за него». Он также сделал на суде заявление об избиении Саши Смирнова в июле 2003 года в стенах одесского СБУ сотрудниками российского УБОПа, чему Артем был свидетелем. Требовал от суда расследования этого инцидента. Смирнов подтвердил заявление Артема. Однако суд отклонил это ходатайство, а судья, даже не пытаясь отрицать, что факт имел место, во всеуслышание произнес: «Я не отвечаю за действия российских правоохранительных органов!».

Меня Артем тоже защищал, доказывая суду, что у меня не было оружия. Он совершенно не думал о себе, а видел своей целью – добиться оправдания тех товарищей, чья вина не доказана, и смягчить наказание остальным.

На вопрос, признает ли он себя виновным в предъявленных обвинениях, Артем ответил, что «виновный» – это от слова «вина», а он считает себя полностью правым в том, что боролся с оружием в руках против антинародного режима. Когда он начинал со скамьи подсудимых говорить о политике геноцида, проводимой властями по отношению к народу Украины, судья всякий раз его прерывал. Однажды он прервал Артема такими словами: «Геноцид? Вам это не вменяется!», на что Артем ответил: «Это вменяю я!». Эти его слова, наверное, войдут в историю. Потому что лучше не скажешь.

Когда после этого судебного заседания нас везли обратно в СИЗО, Артем произнес еще одну фразу, которая мне запомнилась на всю жизнь: «Товарищи, мы себе не принадлежим. Мы принадлежим Истории!».

Это признали даже наши враги. Полковник Герасименко, возглавлявший следственную группу, работавшую по нашему делу, тоже сказал нам, что мы уже вошли в историю. Только говорил он это совсем другим тоном.

На одном из судебных заседаний хозяйка частного магазина г-жа Мартынюк стала громко требовать, чтобы Артем и те, кто с ним вместе участвовал в экспроприациях, вернули ей похищенное золото. Артем ей крикнул из-за решетки: «Ты у меня ничего не получишь! Ценности возвращены законному владельцу – народу!». Полагаю, что Мартынюк и прочие буржуи в самом деле никогда с Артема ничего не получат, потому что у него просто нет никакого личного имущества. Все, что ему удавалось добыть в процессе экспроприаций, тратилось тут же на революционную деятельность и на помощь политзаключенным, которые уже сидят в других странах СНГ. Эти подробности я узнал во время следствия и суда. Сам председательствующий Тополев это признавал, хотя он и называл подобные действия «хищением в пользу третьих лиц».

Мать Артема – Татьяна Станиславовна Данилова, выступая в суде в качестве свидетеля, рассказывала о его детстве: «Он рос послушным и очень добрым. У него не было слова «дай», у него было слово «на». Он никогда ничего не просил лично для себя…».

В своем последнем слове Артем заявил: «Вы нас судите не потому, что вы сильнее, а потому, что мы пока слабее. Но настанет время, когда мы заставим вас сесть за стол переговоров, а потом и окончательно победим ваш антинародный режим».

Когда мне объявили об освобождении из зала суда, Артем очень обрадовался и первый поздравил меня с освобождением. Правда, мы рассчитывали, что вместе со мной будут освобождены еще как минимум трое – Саша Смирнов, Сережа Бердюгин и Богдан Зинченко. Но Бердюгин не дожил до приговора. В тексте приговора судьи стыдливо именуют его «лицом, в отношении коего уголовное преследование прекращено в связи со смертью», не желая признать, что Сергея убил преступный буржуазный режим. А Смирнов и Зинченко заслуживают отдельного рассказа, о них – речь впереди…

Я очень хочу верить, что увижу еще Артема на свободе, живым и здоровым, и мы вместе станем продолжать дело освобождения нашей Родины от буржуазного ига.

Этот очерк Веры Басистовой еще нигде не публиковался.

ПОРТРЕТ ГЕРОЯ

Я увидела его впервые весной 2001 года. Он приехал в Москву из своего родного города Бирска, пришел на пикет у Музея Ленина, который тогда трижды в неделю проводила редакция газеты «Совет рабочих депутатов», и сказал, что разделяет политическую позицию газеты и хочет работать в Комитете защиты политзаключенных. Он представился тогда очень просто – «Артем». Так мы и стали его называть. Паспорта, естественно, не спрашивали. Только через две недели, отправляясь куда-то по делам и опасаясь, что его может задержать милиция за отсутствие отметки о регистрации, он сказал мне - хозяйке квартиры, на которую мы его поселили:

– Если задержат, я дам ваш телефон. Вы тогда подтвердите, что

знаете Игоря Данилова?

– А кто это - Данилов?

– Это я.

Маленький штрих, характеризующий, кстати, отношения

полного доверия к товарищам в нашем небольшом тогда
коллективе...

О себе Артем рассказывать не любил - не из скрытности, а из скромности: скромность, как и аскетизм - очень ярко выраженные черты его характера. Мы знали, что он воевал в Приднестровье и Абхазии, - разумеется, не как наемник, а как доброволец-коммунист. Но о самой войне он рассказывал мало, в основном о каких-нибудь смешных эпизодах, которые там тоже случаются, и практически ничего - о себе.

Он вообще не любит распространяться о своих подвигах и страданиях, держится всегда очень просто и буднично, и, общаясь с ним, как-то забываешь, что перед тобой - герой. Да и внешне он мало походит на стандартных шварценеггероподобных героев - очень худой, даже хрупкий; на узком бледном лице с короткими русыми усиками и впалыми щеками выделяются огромные лучистые темно-серые глаза. В них, и во всем его поведении, есть что-то трогательно-детское.

                            Аскетизм Артема проявлялся во всем. Тогда, в 2001 году,
         он прожил у меня полтора месяца; мне в этот период, как назло,
         платили на работе очень мало, Артему Комитет выделял по 50
         рублей в неделю, и питались мы в основном макаронами - у меня
        еще с перестроечных времен оставался некоторый запас.

                            Макароны с кетчупом на завтрак, обед и ужин... Мне,
         как хозяйке, было очень стыдно, что не могу предложить товарищу
         ничего лучшего, а он улыбался и говорил – мол, все прекрасно,

         именно это блюдо он больше всего любит. Так же скромен он и в
         одежде: сколько помню, никогда ничего не покупал для себя.
         Единственный раз, когда у его старых ботинок оторвалась подошва,
         товарищи чуть не под конвоем потащили Артема на рынок покупать
         новые.

Аскетизм его в этом отношении доходил до абсурда. Помнится, как-то наш общий друг подарил ему свой очень приличный костюм-тройку и галстук - потому что видавший виды свитер и потертые джинсы Артема соблазняли милиционеров в метро проверять у него документы. Артем категорически отказался от подарка - видимо, ему не нравился сугубо буржуазный вид новой одежды. Мы стали ему доказывать, что на этот костюм надо смотреть как на спецодежду или маскхалат: вот, мол, идет молодой чиновник в приличном костюме, при галстуке, с папкой или портфелем в руках - к такому никто не прицепится. Спорили целый час, чуть не переругались... В результате, только из уважения к нам, Артем согласился надеть обнову. Впрочем, он быстро оценил ее преимущества, и после носил, уже не снимая.

Можно сказать, что у Артема вообще нет никакой собственности – только то, что на себе надето. Он никогда не стремился иметь ни вещей, ни денег, хотя возможности для этого были. Единственное, пожалуй, удовольствие, которое он иногда себе позволял – взять кассету с фильмом в видеопрокате. Больше всего он любит фильмы и книги про далекие страны, особенно про Латинскую Америку, про свободные племена гордых индейцев. Помню, нашел у меня пачку старых журналов «Вокруг света» – радости не было конца...

Этому суровому к себе воину-аскету дано очень доброе сердце. Его мечтой было - усыновить ребенка, а еще лучше - двух. Но как это осуществить при его кочевой жизни? Уговорил свою маму, Татьяну Станиславовну. Семья у них очень бедная - мама работает завучем в школе, сам Артем, пока жил в Бирске, был почтальоном, есть еще младший брат лет двадцати с небольшим, у которого больное сердце. Тем не менее, идею усыновить двух сирот они обсуждали всерьез.

Его доброта выражалась и в постоянной заботе о товарищах, проявлявшейся по-разному – от починки замков и электроприборов, без малейшего намека на просьбу с моей стороны, и до гораздо более серьезных моментов, которых касаться не буду...

Той весной 2001 года Артем занимался в основном работой на митингах и распространением газет. Летом он уехал, не сказав мне, куда. Впоследствии появлялся время от времени: на день или два, на месяц, изредка – больше; останавливался у разных товарищей, иногда по старой памяти у меня – здесь его, как мне кажется, привлекал мой старенький видеомагнитофон. Приезжал, как правило, неожиданно: если в шесть часов утра раздавался звонок в дверь, я всегда была на 90% уверена, что это Артем. Куда он ездит, домой или в командировки, и чем занимается, – не говорил. Я не спрашивала – у нас это не принято. Догадывалась, конечно, что он занят какой-то революционной деятельностью, и что деятельность эта, по-видимому, сопряжена с реальной опасностью: он как-то обмолвился, что в случае ареста не сдастся живым.

10 декабря 2002 года мы проводили Всероссийскую акцию протеста против чудовищно несправедливого приговора Игорю Губкину; Артем, как сказал мне кто-то из товарищей, собирался приехать в Москву, чтобы в ней участвовать. Он не приехал.

А 16 декабря пришло страшное известие с Украины: Игорь Данилов и еще трое молодых людей схвачены на конспиративной квартире в городе Николаеве. Там нашли оружие: обрез охотничьего ружья, пистолеты, 300 патронов... Дело было ночью 13-го; СБУшники, производившие арест, не стали звонить в дверь – они ее взорвали. Данилов стал стрелять по лезущим в пролом спецназовцам, он отстреливался до последнего патрона... Сообщивший мне это по телефону госадвокат прибавил, что это не первый случай применения Даниловым оружия: месяц назад, в ноябре, его уже пытались арестовать здесь же, в Николаеве, он тоже отстреливался, ранил мента и ушел. По всему городу были расклеены его фотороботы.

Одна из буржуазных газет особенно возмущалась по этому поводу: а что же соседи, жившие рядом с такими бандитами, почему не проявили бдительность? Почему не донесли?!

Вопрос интересный. Может быть, ответом на него послужат слова старушки-соседки, прозвучавшие в телерепортаже об украинских событиях, который был показан REN-TV в программе «24 часа» 21 февраля 2003 г. (похоже, единственный сюжет на эту тему на российском телевидении):

– Да какие такие преступники! И вообще он был такой, похоже... – она вдруг улыбнулась, – такой как Ленин!

Потом начался кошмар... Пыткам подвергли практически всех арестованных. Но над Артемом, стрелявшим в ментов, издевались особенно долго и страшно. Описывать такое нет сил. Но – надо. Дыба: подвешивание на палке за наручники на стянутых за спиной руках. На много часов. При этом избиения. Руками, палками, ногами. Разбили голову. Изувечили пальцы рук – они до сих пор – несколько месяцев спустя! – еще не гнутся. Душили противогазом. Отбили легкие, сломали ребра и грудную клетку. Ничего не добились. Привязали раздетого к железной койке, без матрасов и одеял, в неотапливаемом помещении - это декабрь! – и оставили так на много часов... Заморозить хотели, как Карбышева. И опять не добились ни слова. «Молчит, как партизан», – сказал про него адвокат.

В результате – тяжелое воспаление легких. Полтора месяца Артем между жизнью и смертью. Теперь у него в легком обширный абсцесс. Дважды выкачивали гной – один раз вышло примерно пол литра, второй раз – 200 граммов, но не потому, что дело пошло на поправку – просто забилась игла, и процедуру не довели до конца...

17 февраля из Бирска в Николаев приехала мать Артема – Татьяна Станиславовна Данилова. С огромным трудом добилась свидания с сыном: разговор по телефону через два стекла. Зрелище страшное: Игорь исхудал втрое против прежнего, весь белый, как алебастр, глаза смотрят в одну точку... На кистях рук – язвы от наручников. Дышит с трудом... Помогите, спасите моего сына!..

Мы делали что могли. Еще в декабре наняли нового адвоката, но денег было мало. По телефону договорились с адвокатом, что до конца февраля найдем возможность проплатить недостающую сумму; но как выяснилось, уже с первой недели адвокат перестал к Артему ходить, хотя по закону он не имеет права бросать подзащитного.

Еще в декабре мы пересылали Артему теплую одежду, в январе купили необходимые лекарства, но они до него не дошли. Странное дело: следователь утверждает, что лекарства переданы в санчасть, а в санчасти клянутся, что ничего не получали!

И вот – отправка в Одессу. Новый николаевский адвокат Артема Николай Барковский предупредил нас, что Данилов очень плох, этапа он может не выдержать. Необходима срочная операция – здесь, в Николаеве! Тем не менее, Артем все-таки был назначен на этап.

Создается впечатление, что власти делают все, чтобы он не дожил до суда. Наверное, не хотят разоблачения, не хотят, чтобы о столь чудовищных пытках было рассказано на суде. Такой подсудимый, как Артем, им вообще невыгоден – он ничего не сказал, никого из товарищей не назвал.

Если Артем все-таки выживет – ему грозит 15 лет, а может быть и пожизненное заключение... Нет, оно не будет ни пожизненным, ни пятнадцатилетним! Революция произойдет раньше! Артем выйдет на свободу – а его палачей ждет справедливое возмездие: товарищи позаботятся, чтобы новая ЧК их не забыла!..

Но это в будущем. А сейчас надо, чтобы Артем выжил. Для этого нужна помощь общественности. Нужна, прежде всего, гласность – широкая информация в прессе, мощная кампания поддержки со стороны всех левых партий, всех честных людей! Нужна информация. Нужны деньги на лекарства, передачи, оплату адвокатов. Не только Артему. Но ему – в первую очередь.

Товарищи! Помогите политзаключенным-революционерам! Они бескорыстно жертвовали собой ради высшего идеала – ради общества социальной справедливости. Они первыми вступили в неравный бой с антинародными режимами на территории Советского Союза и, на первых порах, проиграли – это было неизбежно, потому что те, ради которых они пошли на риск, не оказали им должной поддержки. Сегодня дело чести всех коммунистов и патриотов - спасти Данилова и его товарищей!

В. Басистова,

Москва, 2003 г.

Здравствуйте, Вера Александровна!

Получил Ваше письмо и распечатку «Портрет героя» – ее я так еще и не прочитал – «технические трудности», но надеюсь, что в скором времени прочитаю. Более раннее письмо, на которое Вы ссылаетесь, я также пока не получил. Но и то, что до меня дошло, как говорится, более чем достаточно.

Здесь они стараются не допустить до нас никакой информации, свести все к тому, что наша задача – получить как можно меньший срок, а для этого (правильно!) надо сотрудничать со следствием. А в остальном все тишь да гладь, и власть их вечна... Но по отрывочным сведениям, что доходили с воли, - не все так плохо. А после Вашего письма вообще стало ясно, что ситуация отличная! С точки зрения пользы для дела – это даже хорошо, что мы попались. Важно использовать сложившуюся ситуацию на 100%. Какие-то движения происходят и здесь, на Украине, но сведения самые отрывочные.

Как там у Вас дела? Как Ваше здоровье? Как остальные? Получил телеграмму с поздравлением с 9 мая за Вашей подписью и Гены. Почему-то не упоминается Олег. Как у него дела? Не привлекли ли его? Что там с АРЗ? Не выгнали еще с Баррикадной?

Сейчас у меня огромное желание внести посильный вклад в борьбу, а то нахожусь в положении чемодана в камере хранения. Попробую дать несколько практических советов, а Вам на месте будет виднее, как их осуществить, и осуществимы ли они вообще. Прежде всего, я очень рад, что СРД по-прежнему выходит. Существуют ли в связи с этим финансовые трудности? Я думаю, что существуют. Чтобы газету сделать если не рентабельной, то хотя бы самоокупающейся, нужно повысить цену, а на каждом номере, на видном месте писать что-нибудь типа «Покупая газету, ты оказываешь помощь политзаключенным». И часть газет, действительно, будет продана по этой цене, а часть – как обычно, роздана. Напишите, по возможности, как газета распространяется – хорошо расходится или не очень, и за какой срок.

Думаю, что сейчас самое время протолкнуть через фракцию КПРФ в Госдуме Губкинский закон о политзаключенных. Если предложить поставить этот вопрос непосредственно депутатам, то вряд ли что получится. Нужно, чтобы инициатива шла из регионов, но обращаться надо не в обкомы – там наше обращение постараются замолчать, - а, по возможности, к рядовым членам, прислав им заодно и номера «СРД», чтобы они поставили этот вопрос на своих партийных собраниях и тем самым оказали давление на свое руководство. В любом случае Зюганов и компания окажутся в неудобном положении – дело получит огласку, и им придется либо поставить вопрос на голосование в Думе, либо признать свой оппортунизм. Надо разослать им письма с примерно таким содержанием: «Все больше людей начинают вооруженную борьбу с режимом, будет множиться число людей, сидящих в тюрьмах за политические убеждения, поэтому нужен закон о политзаключенных...» и т.д. Текст лучше всего составить Губкину, у него это хорошо получается.

Не могли бы Вы прислать следующие сведения:

– Сколько сейчас политзаключенных?

– Каких партий?

– Где сидят и какие получили срока?

– Какую помощь им оказывает наш Комитет?

– А также чем конкретно сейчас занимается крючковский Комитет, и что по нашему поводу говорят Козлобаев, Тюлькин, Крючков, Анпилов, Андреева?

Если есть возможность, пришлите наши новые газеты, а также наиболее интересные вырезки из «Дуэли», «Лимонки» и других газет.

Передайте спасибо Наташе за варенье – да, я его получил. Книгу «Дочь Монтесумы» не получил, но, по иронии судьбы, читал ее в Николаевском ИВС. Но мне передали книгу о Ю. Фучике.

Губкин просит меня вести дневник, но, думаю, не имеет смысла – один день похож на другой. Лучше уж писать об отдельных событиях.

Со здоровьем у меня сейчас нормально. В камере нас шесть человек – на четыре места.

Один из наших – комсомолец Зинченко Богдан – исписал революционными лозунгами перевалочные боксики – выглядит это очень весело.

Заканчиваю. Пишите. Привет всем нашим, а также товарищу Губкину.

С революционным приветом

АРТЕМ

13.06.2003.

Из письма Игоря Данилова (Артема) матери – Даниловой Татьяне Станиславовне

Дорогая мама!..

Знаешь, по большому счету я ни о чем не жалею. Главное, чтобы у Вас все было хорошо. Обо мне не беспокойся. Просто чудо, что с 88-го года я не сел и не был убит. «Система» – дрянь жуткая…

То, что я сделал – пожалуй, для этого стоило жить. Так что не расстраивайся. Даже старший следственной группы сказал, вполне серьезно, что в Историю мы вошли. Да ты и сама видишь, сколько людей, прежде незнакомых, нас любят.

Незадолго до суда приходил российский консул, среди прочих вопросов... задал и такой вопрос: не пересмотрел ли я свои взгляды? Я его очень разочаровал. Сказал, что каяться и просить суд о снисхождении не собираюсь. Только ты не думай, что я себе этим наврежу: приговор от этого ничуть не изменится ни в лучшую сторону, ни в худшую. Только буду выглядеть на суде трусливой мразью… «Система» меня убьет в любом случае. Единственное спасение – убить «Систему» или, на худой конец, заставить ее пойти на уступки.

И самое главное: Я вас всех люблю!

27, 28, 29 сентября. Долго же я письмо писал!

ИГОРЬ

8. ДОКТОР

С ним я познакомился, когда приехал в Николаев в ноябре 2002 года. Дверь открыл приятный молодой человек в очках, интеллигентной наружности, и, подавая руку, представился: «Доктор». Я понял, что это псевдоним. Настоящее имя этого товарища я узнал несколько позже.

Мои товарищи - Артем с Олегом – называли его Ильей. В тот вечер обстановка была относительно спокойная, но мы устали с дороги, поэтому разговаривали мало, после ужина сразу легли спать. Но на другой день, когда мы с Артемом и Олегом отправились в магазин, произошел тот самый трагический случай, который в документах уголовного дела именуется «покушением на жизнь работников милиции». Два работника угрозыска пытались нас задержать, Артем и Олег, чтобы избежать ареста, применили оружие и ранили этих милиционеров. Потом пришлось быстро убегать с места происшествия и прятаться в квартире, в то время, как нас искали по всему городу. Вот тут, в дни нашего добровольного (тогда еще!) заточения в четырех стенах, я и познакомился по-настоящему с Доктором, имел возможность много беседовать с ним и оценить разносторонние таланты этого человека.

Надо откровенно признать: Доктор был недоволен тем, что наши товарищи открыли стрельбу. «Неужели нельзя было обойтись без этого?!» - возмущался он. При этом добавлял, без особого уважения к современным правоохранительным органам, что достаточно было показать милиционерам оружие и напугать. Артем, относившийся к делу несколько иначе, отвечал, что это – гражданская война, и работники милиции, обслуживающие антинародную власть, превращаются таким образом в бойцов противника… Тем не менее, Артем не убил их, а только ранил, хотя, при его умении владеть оружием, мог бы застрелить наповал.

Доктор велел нам сидеть дома, а сам ходил за продуктами и на разведку. Вернувшись, рассказывал нам, что творится в городе. Нас, действительно, искали. Солдаты внутренних войск оцепили автовокзал, по городу разъезжали милицейские автомашины (мы их и сами видели в окно), развешены были даже фотороботы (правда, не похожие на нас). Доктор тоже решил без необходимости не мелькать на улицах.

Дома он занялся рисованием карикатур. Сначала он очень похоже изобразил украинского буржуя и подписал: «Товарищ! Буржуй съел твое сало!». Быть может, для тех, кто живет в других республиках, это не так доходчиво, но любой украинец, увидев рисунок с такой подписью, сразу вспомнит известную песню украинских националистов: «Москаль съел твое сало». Карикатура разъясняла всем, кто еще не понял, куда на самом деле исчезло знаменитое украинское сало.

Потом он нарисовал карикатуру на Зюганова, которого обвинял в нерешительности и непоследовательности, в общем – в оппортунизме. Затем – карикатуру на украинского президента Кучму. Там было нарисовано, как Кучма сидит на мешке денег, а на заднем плане митингует советский народ, представленный космонавтом в шлеме с надписью «СССР», врачом, шахтером с отбойным молотком, боевиком-революционером в маске и с пистолетом, студентом в очках с конспектом (на конспекте надпись «Геноцид»), и др. Все они держат транспаранты с надписью «Кучму – геть!».

Были у Доктора и другие рисунки. Не знаю, где они сейчас. Быть может – пропали при налете правоохранителей на николаевскую квартиру в декабре 2002 года. Но, возможно, и целы – изъяты работниками СБУ и лежат где-нибудь в секретных архивах. Тогда, надо полагать, рисунки эти еще не пропали для народа – наши потомки когда-нибудь их увидят в музее Революции.

Видя, что мы сами переживаем после случившегося, Доктор перестал ругать Артема и Олега за стрельбу по милиционерам, и попытался нас как-то отвлечь от мрачных мыслей. Рассказывал разные истории, в том числе и о себе. Оказалось, что по образованию он в самом деле врач, поэтому и псевдоним у него такой. Его жена – известная российская революционерка Лариса Романова проходила по делу НРА (Новая Революционная Альтернатива), в тот момент у нее и у ее подруг – Надежды Ракс, Ольги Невской и Татьяны Нехорошевой – как раз шло судебное заседание. Эти молодые женщины обвинялись во взрыве приемной ФСБ в Москве. При взрыве никто не пострадал, тем не менее – всем предъявили обвинение в терроризме (и впоследствии они получили большие срока лишения свободы, несмотря на то, что у Ларисы – двое маленьких детей, а у Ольги – грудной ребенок, родившийся во время следствия; с ним вместе она и отправилась за решетку).

О российской тюрьме Доктор рассказывал крайне неприятные вещи. Например, как одного из его знакомых – российского национал-большевика – уголовники «опустили» только за то, что он красный. Можно догадываться, что сделано это было с молчаливого согласия тюремной администрации, если не при явном попустительстве ее. Сам Доктор провел в Бутырской тюрьме два с половиной года. Лично у него особых проблем с уголовниками не было, так как он сказал, что он анархист, а к анархистам у них более лояльное отношение, чем к коммунистам. В реальной жизни никакого «анархизма» в традиционном понимании этого слова Доктор не проявлял. В местах лишения свободы он был вынужден следовать тем «понятиям», по которым там жили все, и даже некоторые из этих «понятий» находил вполне разумными – например, не обращаться к тюремной администрации, даже если у тебя возникли проблемы. Это логично: уж если мы считаем буржуазную власть своим классовым врагом, то не следует и искать у них защиты.

Еще он рассказывал, что в начале девяностых годов (в разгар перестройки, когда нам врали, будто наступила свобода), он с товарищами пытался организовать пролетарскую коммуну в селе, где-то в Нижегородской области. Приехали туда несколько комсомольских семей, хотели вести сельское хозяйство и жить так, как им казалось правильным. Намеревались даже со временем построить свою школу, чтобы воспитывать детей в коммунистическом духе. Но из этого ничего не вышло (как в свое время у народников). Начались конфликты – причем, даже не с властями, а с местным населением, конфликты на бытовом уровне, из-за всяких надуманных причин: местные лезли в драку с приезжими мужчинами, приставали к женщинам, ревновали своих жен к приезжим и т.п. Кроме того, комсомольцы не могли не делать попыток объяснить сельчанам мотивы своих действий – почему покинули город, чего хотят в жизни и т.п. Это не нашло отклика у большинства жителей. Коммуна распалась, ребята вынуждены были уехать. Сие лишний раз доказывает, что невозможно построить справедливое, разумное общество на небольшом участке земли – так сказать, «социализм в отдельно взятом селе». Общество должно измениться ВСЕ. И времени на это уйдет, безусловно, очень много, не хватит жизни одного поколения.

Потом Доктор рассказал о недавнем случае из своей жизни: в 2002 году, когда его жена Лариса уже сидела по обвинению во взрыве приемной ФСБ России, его похитили в Москве работники ФСБ. Не задержали, как положено по закону, а именно похитили. Произошло это следующим образом: в квартире погас свет, потом позвонили в дверь, сказали, что пришли электрики ремонтировать проводку. Доктор открыл. Вошли несколько человек. Оказалось – это вовсе не электрики, а работники соответствующих органов. Они предъявили удостоверения и попросили Доктора поехать с ними в «контору», якобы – просто побеседовать. Он сел в машину, но повезли его вовсе не в офис ФСБ, а за город. На вопросы, куда и с какой стати его везут, работники ФСБ не отвечали, говорили только: «Скоро сам все узнаешь». Естественно, что у Доктора возникли опасения за свою жизнь – ведь его могли просто убить в пути и закопать в лесу, или кинуть труп на обочине, имитировав дорожное происшествие. А он, как задержанный, нигде не числился, и конечно власти потом не признались бы в его убийстве. Так иногда избавляются от политических противников в буржуазных странах, в том числе – в странах СНГ, примеры есть.… Наверное, работники ФСБ и рассчитывали на то, что похищенный испугается и станет сговорчивее.

Но в пути Доктора, по крайней мере, не били. Вывезли в Пензу, в Пензенское управление ФСБ. Там стали допрашивать, что ему известно о деятельности НРА. То есть, не допрашивать по установленной форме, а просто расспрашивать, без составления протокола, без разъяснения человеку его права пригласить адвоката, без оформления задержания. Доктор отвечал, что он ничего не знает, но работники ФСБ обвинили его во лжи и заявили, что «в его интересах дать признательные показания». Доктор продолжал упираться – тогда они начали его избивать. Во время избиения, отмахиваясь от них, Доктор попал рукой по стеклу, разбил окно и очень сильно порезал себе руку, так что пришлось вызывать врача. Тогда они прекратили его бить и, после оказания медпомощи, отпустили по подписку в Нижний Новгород. Только с этого момента у него появился официальный статус подозреваемого по уголовному делу, а до тех пор с полным юридическим основанием его можно считать похищенным. Такие преступления буржуазные власти совершают по отношению к своим политическим противникам повсеместно – и в РФ, и на Украине, и в других странах.

Подписку Доктор соблюдать не стал (с полным моральным основанием, как я считаю), а уехал на Украину. На Украине действовал, как корреспондент газеты «Совет рабочих депутатов», но работал под псевдонимом. Участвовал в проходившей осенью 2002 года всенародной акции «Повстань, Украина!» в Киеве, и писал об этом. Доктор надеялся тогда, как и многие из нас, что с этой акции начнется всеобщее движение за освобождение нашей Родины от капитализма и за восстановление единого Социалистического государства. Но наши надежды не оправдались.

В Николаеве Доктор намеревался пожить некоторое время, потом продолжить свое путешествие по Украине и работу журналиста. Возвращаться в Россию он по понятным причинам не хотел. Его интересовала также непризнанная Приднестровская Молдавская Республика и вообще события в Приднестровско-Молдавском регионе. Я, пожив несколько лет в ПМР, рассказал ему, что приднестровское население в данный момент изрядно деполитизировано, и что народ в целом там не готов к массовым акциям протеста. Но, конечно, найдутся люди, которые в случае необходимости приедут на Украину и поддержат украинских товарищей.

Пока мы все это обсуждали, в дверь нам периодически кто-то звонил. Артем с Олегом тут же вытаскивали пистолеты и наводили их на дверь в ожидании штурма. Но ничего не происходило, звонки прекращались и ребята убирали оружие. Потом Доктор выходил на балкон и наблюдал за выходящими из подъезда, но не всегда успевал рассмотреть этих выходящих. Один раз он видел, как вышли мужчина и женщина средних лет. Это оказались иеговисты. Потом Доктор рассказал нам, что раньше, до нашего приезда, когда он находился один в квартире, эти люди уже к нему заходили, проповедовали, пытались склонить его на свою сторону. К религии Доктор относился иронически, но тем иеговистам он решил подыграть, просто потому, что ему было скучно. Они говорили о разных преступлениях, творящихся в мире, о терроризме, а он кивал и поддакивал: «Да, наверное, скоро будет конец света!». Его поведение понравилось проповедникам, и они пообещали зайти еще – вот и зашли.

Мы отругали Доктора за то, что он общается с кем не надо. Вообще, обстановка в группе была товарищеская, никто особенно не командовал, критиковали друг друга свободно, когда надо, но в то же время стремились морально поддержать. Доктор и Артем были постарше – как по возрасту, так и по жизненному опыту, имели в группе больший авторитет, но никогда этим не злоупотребляли.

Еще меня привлекало в Докторе то, что он участвовал в событиях 1993 года в Москве, в походе на Останкино, и даже чуть не погиб там. Другому человеку таких воспоминаний хватило бы на всю оставшуюся жизнь, а многие после этого вообще потеряли бы желание заниматься политикой. Но Доктор считал это совершенно естественным – пока человек жив, он должен участвовать в политической жизни своей страны; если нет возможности работать легально – значит, надо изыскивать иные формы работы. Он не ставил себе в заслугу то, что перенес столько опасностей и страданий за свои тридцать с небольшим лет. У него это получалось именно естественно, так что, глядя на этого человека, вдруг становилось странно – почему другие люди не могут так же жертвовать всем во имя общего дела?

Я первым уезжал из Николаева. Доктор провожал меня до автовокзала. На прощание просил передать привет журналистам, с которыми был знаком только заочно, по их газетным публикациям, и указать на некоторые ошибки в этих публикациях. И еще сказал, словно у него было предчувствие: «Я не хочу больше попадать в тюрьму. И тебе не желаю».

Но в тюрьму мы оба попали, и очень скоро.

Следующая моя встреча с Доктором произошла уже в местах лишения свободы. В феврале 2003 года я сидел в Николаевском СИЗО и меня возили на следственные действия в СБУ. Однажды, на обратном пути из СБУ в изолятор, меня случайно посадили с ним рядом. Он мне улыбнулся и успел поздороваться. Но тут охранники опомнились и нас быстро рассадили в разные концы «салона», то есть автозака. При этом сказали: «Мы знаем, что вы хотите пообщаться, но сегодня не получится!». Потом Доктору натянули черную шапку на лицо, и так везли до самого изолятора.

О том, что Доктор на самом деле - Илья Романов, я узнал от следователя николаевского СБУ Грицая на одном из первых допросов. Грицай очень интересовался Доктором и был бы рад, если бы я рассказал что-нибудь компрометирующее товарища. Но я ему ничего нового сказать не мог, поэтому Грицай просто записал в моем протоколе допроса все то, что он знал об этом человеке сам – как будто бы я это рассказал. Грицаю приходилось во время следствия делать вещи и похуже…

Потом нас перевели в Одессу, в ОСИ-21. В мае 2003 г., выезжая на следственные действия уже в Одесское СБУ, я вновь встретил Доктора в автозаке. На этот раз мы ехали вместе и охранники уже не растаскивали нас в разные стороны, так что была возможность поговорить. Также и в боксике, в ожидании выезда, мы находились вместе. Я узнал, что камера Доктора недалеко от моей, и мы договорились, что будем переписываться.

Доктор рассказал, что взяли его зимой, где-то под Каховкой, в лесу, на берегу Днепра, куда он поехал на рыбалку по приглашению местных большевиков. После рыбалки они спокойно сидели в вагончике «Рыбнархоза», как вдруг ворвались так называемые «маски-шоу», потребовали предъявить документы и вещи для досмотра. Доктору подсунули какой-то пистолет и патроны. По мнению Доктора, причина провала следующая: у большевика Стародубцева (который, кстати, проходил потом свидетелем по делу), была племянница, работавшая в "органах". Доктор один раз с ней общался, хотя ничего особенного ей не рассказывал, сам Стародубцев, наверное, тоже что-то ей говорил, представляя Доктора, как товарища по партии, - вот она и могла сообщить о появлении «подозрительного» начальству.

В Каховском РОВД Доктора «прессовали» - то есть били, запугивали, издевались, - потом отвезли в Херсонский СИЗО, где тоже ему пришлось плохо: поместили в переполненную камеру, а у него к тому же не было ни запасной одежды, ни обуви, ни даже бритвенных принадлежностей и мыла, чтобы привести себя в порядок. Взяли его в грязной одежде и в кирзовых сапогах, так он и сидел. Кроме того, у Доктора близорукость, а «правоохранители» разбили ему очки – случайно или нарочно – и вместо них дали какие-то другие, в которых он почти ничего не видел. Он ожидал, что те товарищи из ВКПБ принесут ему в СИЗО передачу, но так и не дождался. По всей видимости, те люди были сильно напуганы, - особенно, когда прошел слух, что арестованных коммунистов и комсомольцев пытают.

В Николаеве Доктор получил первую передачу, и ему стало несколько легче. А то некоторые зеки, видя, что никто Доктора не «греет», хотели уже «опустить» его до положения «черта», и ему пришлось даже подраться в камере, чтобы защитить свое человеческое достоинство. (Вышеприведенные термины требуют расшифровки: «греть» - значит, помогать, приносить передачи, «опустить» - поставить в положение существа второго сорта, «черт» - неаккуратный, не следящий за собой, глупый человек, которого не за что уважать).

В ОСИ-21, как уже было сказано, мы с Доктором переписывались, и это доставляло мне большое удовольствие и утешение в тюремной жизни. Мы обменивались стихами, Доктор много писал мне о своих знакомых – российских молодых революционерах, в частности – о Надежде Ракс, проходящей по делу НРА вместе с его женой Ларисой Романовой, передал выписку из газеты, где была статья об окончании судебного процесса и последняя речь Нади Ракс. Я раньше думал, что Ракс, судя по фамилии, немка, но со слов Доктора – она с Западной Украины, там встречаются такие фамилии. Конкретно – она из партизанского края, из Ровенской области, где ее дедушка воевал вместе с Ковпаком. Потом жила в России – в Калуге, в Москве. Обвиняется во взрыве приемной ФСБ в Москве; при взрыве никто не пострадал, тем не менее, Наде и ее подругам вменяется «террористический акт».

Доктор лично хорошо знал Надю Ракс, рассказывал, что она – добрый, душевный, отзывчивый человек, способный на самопожертвование. Рассказывал случаи, когда она рисковала жизнью во имя общего дела, ради товарищей и даже ради незнакомых людей. Находясь на свободе, она преподавала английский язык и почти всю свою зарплату отдавала в помощь политическим заключенным.

Опасаясь, что нас будут судить в закрытом судебном заседании, Доктор в одной из записок предложил объявить бессрочную голодовку с требованием открытого суда. Он был готов на смерть, но писал об этом без всяких высоких слов, совершенно спокойно: мол, если кто-то из нас «крякнет», то враги уже не решатся на закрытый суд. Спрашивал меня, готов ли я умереть, если понадобится. Такие же записки он писал и другим нашим товарищам. Он также писал, что тем, кто на следствии не выдержал пыток и наговорил лишнего, голодовка даст возможность реабилитироваться в глазах движения, да и в своих собственных глазах тоже. Я дал согласие участвовать в бессрочной голодовке и, действительно, приготовился расстаться с жизнью, если власти не выполнят наше требование – судить нас открытым судом. Мне удалось даже отправить по этому поводу два письма на волю. Одно было отправлено нелегально, по так называемой «тюремной почте», впоследствии его опубликовала газета «Совет рабочих депутатов». Другое отправил официально в Верховную Раду Украины. Оттуда даже приехала пожилая дама, должность и фамилию которой я, правда, не запомнил, беседовала с нами и добросовестно все записывала.… Но у меня сложилось такое впечатление, что она совсем не на нашей стороне. В частности, она говорила: «Да, наше поколение виновато в том, что вы такие. Мы отняли у вас прежние идеалы и ничего не дали взамен»… Она допускала мысль, что советские идеалы можно заменить чем-то. А мы такой мысли не допускали. Потом эта дама уехала, а мы остались сидеть.

В конце лета 2003 года Доктор попал в конфликтную ситуацию. Конкретно – швырнул кашей в «козла», который не захотел «создавать ему движение», то бишь – передать мне записку, которую Доктор считал очень важной. Поясню, что слово «козел» давно перестало быть тюремным ругательством, а стало чем-то вроде тюремной должности. «Козлами» сейчас называют работников тюремной обслуги из числа заключенных. Им разрешается свободно передвигаться «по продолу», то есть по тюремному коридору, а некоторым - даже по всей территории изолятора («им везде дают зеленую», как говорится). Содержатся «козлы» в отдельной «хате» - «козлятне», и уже не обижаются, когда их называют «козлами». Они сами знают, что они – «козлы». Так вот, за того «козла» Доктор получил десять суток карцера, а потом был переведен на второй корпус ОСИ-21, где его посадили с «курицами», которым ничего нельзя было доверять. «Курица» - это попросту стукач. Кстати, главную «курицу» второго корпуса звали «Эсмеральда», хотя это был мужчина. Доктору пришлось с ним сидеть, потому что сокамерников, как известно, не выбирают. А еще (это я узнал потом из рассказов Доктора), в камере на новом месте пребывания у них был один дед.… Как правило, дед сидел на нарах, «как король на именинах», и зудел, словно испорченный телевизор: «коммунисты», «красный террор», «сталинские лагеря», "ГУЛАГ" и т.д., и т.п. Но едва Доктору заходила передачка, как дед тут же менял пластинку: «Вот хорошо, вот хорошо! Побольше бы таких партий!.. Побольше бы таких коммунистов сидело, которым партия присылает продукты с воли!..».

Я видел, как Доктора с вещами уводили с нашего корпуса, и крикнул ему через дверь: «Доктор, ты куда?». Но он не успел мне ничего ответить. Зато потом пришел охранник - старший смены – открыл дверь нашей камеры и стал спрашивать, кто кричал. Кричать в тюрьме не положено. Чтобы у всей моей камеры не было неприятностей, пришлось сознаться, что кричал я. «Погоняла», то есть кличка у этого работника охраны была «Пират», потому что он однажды пришел на смену с подбитым глазом. Узнав, что я – политический, Пират заговорил со мной о политике, и выяснилось, что он даже нам немного сочувствует. Поэтому он передумал меня наказывать, тем более – ему понравилось, что я сам сознался, «умею за базар отвечать». Уходя, он сказал: «Держитесь, пацаны. Вам главное – дотянуть до новых президентских выборов. Если власть в стране поменяется, к вам будет уже другое отношение». Потом Пирата перевели в другой корпус, и я его больше не встречал.

Доктора я увидел только осенью, 24 сентября 2003 года, при выезде на первое судебное заседание. Нас уже возили всех вместе, и на скамье подсудимых сажали рядом, так что можно было общаться. Доктор рассказал о своих впечатлениях от одесского карцера. Он говорил, что ему там даже понравилось – насколько вообще это место может нравиться… Доктор никогда не терял чувства юмора! Он говорил, что в камере было жарко – зато в карцере прохладно, один раз «мусора», чтобы ему не было скучно, специально напустили ему холодной воды в камеру, и он, стоя по колено в воде, вычерпывал ее и выливал в умывальник. «Ты, Семенов, если попадешь в карцер, научись спать на табуретке», - говорил он. Нары в карцере сразу после подъема, т.е. с 6 утра, пристегивают к стене, и подремать можно только сидя на табуретке. В карцере Доктор сидел один и ему, по его словам, в течение десяти суток никто не мешал думать. Правда, к нему иногда заходила в гости крыса, с которой он подружился и назвал ее Ларисой. Он делился с ней хлебом. Кормили его в карцере так же, как и тех, кто содержался в обычных камерах. Выводили и на прогулку, но одного, чтобы он ни с кем не общался. Курить и заваривать чай в карцере запрещено, но во время прогулки Доктора некоторые зеки из соседних прогулочных двориков успевали кинуть ему через стену курево и заварку. Заварку ему приходилось жевать всухую. (Лично я этому так и не научился).

Прогулочные дворики отделены друг от друга кирпичной стеной высотою около двух метров, так что перекинуть небольшие предметы можно. Охрана во время прогулки заключенных находится не в самом дворике, а ходит по верхней веранде (полагаю, все это видели в кино), и не очень строго наблюдает.… Иногда просто делает вид, что не замечает некоторых незначительных нарушений.

Суд сделали открытым. Полагаю, во многом – именно благодаря инициативе и принципиальности Доктора. Его уважали в СИЗО даже уголовники, говорили, что он – «нормальный пацан», и что с ним можно иметь дело.

Еще одну голодовку Доктор и Саша Смирнов объявили в начале ноября, требуя разрешить им переписку с родственниками. У Доктора - маленькая дочь, которой нужна срочная операция, и он очень за нее беспокоился. Требования голодающих поддержал тогдашний адвокат Анатолия Плево – Демиденко П.К. Он сказал, что, как бы ни относились власти к политзаключенным, следует уважать их права, предусмотренные законом, а также права их близких. Спустя десять дней переписку разрешили – не только этим двоим товарищам, но и всем остальным, ссылаясь на просьбу российского консульства. Этой ссылкой судьи хотели подчеркнуть, что сам факт голодовки политзаключенных никакого значения не имеет. Во время голодовки Доктор с Сашей сделали себе традиционные для таких случаев головные повязки с надписью «голодовка», и в таком виде появились в судебном заседании, но судья Тополев приказал охранникам во время перерыва эти повязки отобрать. Доктор успел свою повязку спрятать и передать мне, потом я ее потихоньку ему вернул.

После смерти нашего товарища Сергея Бердюгина Доктор жестко поставил вопрос перед судом о привлечении к ответственности работников МВД и СБУ, виновных в пытках, и продолжал настаивать на этом в течение всего судебного процесса. Он даже сумел предоставить доказательство того, что Сергей умер насильственной смертью. На одном из судебных заседаний в декабре 2003 года Доктор предоставил суду справку гражданского врача, где было сказано, что Бердюгин скончался в результате разрыва печени. То, что Доктор, находясь в следственном изоляторе, сумел достать этот документ, - похоже на чудо. Я не знаю, как ему это удалось, но он это сделал. Судья Тополев был взбешен, требовал объяснений, откуда справка (смерть двадцатилетнего комсомольца Бердюгина его мало интересовала). Доктор ответил в присущей ему манере: «Справку послал мне господь наш Иисус Христос, он совершил чудо – вот справка и оказалась у меня». А когда судья потребовал уточнить, каким образом данное чудо было совершено, Доктор пояснил, что бог подбросил ему справку в коридоре, по пути в баню…

Впоследствии я узнал: когда Доктору вынесли страшный приговор – 10 лет лишения свободы – представитель Московского Комитета защиты политзаключенных подошла к Тополеву и спросила: «За что?!». Тополев ответил: «А чего он издевается над правосудием!». Таково их правосудие.

Протестуя против произвола буржуазного суда, Доктор однажды «вскрылся», то есть перерезал себе горло лезвием от бритвенного станка прямо в зале суда. Случилось это примерно в середине зимы 2004 года, когда процесс уже шел к концу, а наши требования так и не были выполнены. Сам я не видел, как он это сделал. Заседание в тот момент уже кончилось, публику выпроводили из зала, а нас стали заводить в «воронок». Меня уже вывели, а Доктор еще оставался в зале суда, его должны были вывести последним.

В следственный изолятор так и уехали тогда без Доктора – его под конвоем сразу же повезли в городскую больницу. Рану зашили. Потом привезли в больницу СИЗО, суд на несколько дней отложили.

По данному вопросу меня вызывал на беседу инспектор оперчасти изолятора – так называемый «кум». Он взял с меня объяснение, что мне известно, как Доктор вел себя по пути на суд… Я рассказал, что в тот день, когда Доктор вскрылся, он с утра был в очень плохом настроении, даже не хотел ни с кем разговаривать, а это с ним случается редко. Сам момент, когда Доктор совершил покушение на самоубийство, я не видел, узнал потом от конвойных. Оперативник был поражен тем, что произошло – видимо, сам от Доктора не ожидал. Прежде, чем отправить меня обратно в камеру, он спросил: «Вы что, за свою идею действительно все готовы умереть?». Я ему ответил: «Да, наша идея стоит того». Спорить со мной он не стал.

Лично меня Доктор постоянно поддерживал морально. Он еще летом 2003 года высказал предположение, что я «вывалю», то есть освобожусь самым первым. В этом он был уверен, в то время, как некоторые товарищи вообще сомневались, что кто-то из нашей группы может освободиться в ближайшее время.

При нашем последнем разговоре при выезде в судебное заседание Доктор был настроен оптимистично, говорил, что весь срок, запрошенный для него прокурором, сидеть не будет, а рассчитывает на некоторые обстоятельства, которые позволят ему освободиться гораздо раньше. Еще рассказывал, что освоил полезную тюремную специальность – «наколки бить», то есть делать желающим татуировки. Теперь соседи по камере ему и кушать готовят, и посуду моют, а он только «работает». Этим он собирался заниматься и на зоне.

В случае, если я освобожусь первым, Доктор просил не забывать товарищей, которые остались в тюрьме, в том числе и девушек, проходящих по делу НРА.

Последние сведения о Докторе я получил, уже оказавшись на свободе, от Варфоломеевой Елены Дмитриевны из Комитета защиты политзаключенных. Ей удалось добиться с ним свидания, они разговаривали по телефону и смотрели друг на друга через стекло. Доктор просил ее передать мне привет и сказал, что и он, и все остальные наши товарищи очень рады моему освобождению.

Я тоже надеюсь скоро увидеть Доктора на свободе и выпить с ним красного вина, которое он, по его словам, так любит.

9. ДЕПУТАТ

С Андреем Яковенко, как и с другими участников судебного процесса по «делу одесских комсомольцев» (за исключением Саши Герасимова), я познакомился летом 2002 года. Такие убежденные коммунисты, как Андрей, после развала Советского Союза сразу встали в ряды антибуржуазного Сопротивления. Некоторые погибли при защите Верховного Совета во время московского народного восстания 1993 года. Судьба Андрея сложилась несколько иначе.

Яковенко родился и вырос в семье с давними коммунистическими традициями. Его прадед, эстонский большевик, в 1921 году нелегально перешел границу буржуазной Эстонии, чтобы навсегда остаться в Советском Союзе. Эстонский прадедушка Андрея обосновался на юге Украинской ССР. От него и пошел род Яковенко в результате ассимиляции с местным населением.

Понятно, что Андрей, воспитанный в такой семье, воспринял развал Союза и смену общественного строя в 1991 году, как личную трагедию. Но в тот период Андрей не мог оставить любимую и жизненно важную работу – он был моряком. И ему надо было содержать семью - ведь у Андрея тогда родился сын.

Яковенко продолжал ходить в море, пока капиталистическая реставрация окончательно не разрушила Черноморское морское пароходство. Процесс целенаправленного разрушения самого богатого в Советском Союзе пароходства – ЧМП - проходил буквально на глазах у Андрея. В этой варварской акции участвовали как флотские чиновники, получившие уникальную возможность безнаказанно растаскивать общественную собственность, так и капитаны судов дальнего плавания. Андрей, согласно своим взглядам и убеждениям, вступил в принципиальный конфликт с капитаном судна, который был активным соучастником этого преступления. Конечно, в результате пришлось Андрею покинуть пароходство.

К тому времени (к 2000 году) ЧМП как такового уже не существовало. Некоторые одесские моряки устраивались «под флаг», т.е. нанимались на суда иностранных компаний. Андрею был закрыт доступ даже туда, поскольку он навсегда зарекомендовал себя, как непримиримый борец за социальную справедливость. Для новых «хозяев жизни» такие люди, как Андрей Яковенко, представляют существенную опасность.

И это действительно так! После увольнения из ЧМП Андрей пришел в одесские коммунистические организации. Вступил в Коммунистическую партию Украины (КПУ), Всеукраинский Союз рабочих (ВСР) и Союз советских офицеров Украины (ССОУ). По сути дела, Андрей Яковенко просто восстановил свое членство в Коммунистической партии Советского Союза (КПСС), где он состоял с 1988 года, и вступил в организацию (ССОУ), которая являлась продолжением нашей славной Советской Армии и Военно-морского флота, где он служил, защищая территориальные воды нашей великой Родины.

Яковенко активно работал в этих организациях и год спустя стал признанным политическим лидером Одесского региона. В 2001 году Андрея Яковенко избирают Первым секретарем Одесской областной организации Ленинского Коммунистического Союза Молодежи Украины (ЛКСМУ). В следующем, 2002 году, Яковенко становится заместителем Председателя Одесской областной организации ВСР.

Чтобы глубже понять катастрофу, происшедшую со страной, и узнать, как с ней бороться, Андрей стал серьезно изучать труды В.И. Ленина. К моменту нашего знакомства он освоил практически все основные сочинения вождя мирового пролетариата. И не только освоил, но и принял, как руководство к действию.

Уже в начале 2001 года Яковенко читает лекции комсомольцам в Школе политпросвещения, основанной Л.В. Гладкой – ветераном комсомольского движения Одессы (я уже упоминал об этой замечательной женщине в других своих рассказах, в частности – в рассказе об Олеге и Нине). Я присутствовал на одном из его выступлений, когда приезжал из Приднестровья в Одессу, но тогда мы еще не были по-настоящему знакомы.

Первая серьезная беседа с Андреем Яковенко у нас состоялась летом 2002 года. Андрей высказал одну ленинскую мысль, согласно которой даже в период полного отсутствия революционной ситуации (а так оно сегодня и есть) настоящий коммунист все равно обязан проводить политическую работу и реагировать на все проявления общественной жизни. В том году Соединенные Штаты Америки собирались напасть на суверенный Ирак, а незадолго до описываемых событий этот мировой жандарм превратил в руины города некогда цветущей социалистической страны – Югославии. Такова была плата многонационального народа Югославии за неподчинение «новому мировому порядку». Исходя из этого, Андрей предложил начать агитацию среди солдат украинской армии, которых США уже используют в роли «пушечного мяса» на Балканах и в других «горячих точках». Теперь им предстояла неблагодарная роль в новой войне – на Ближнем Востоке. Именно поэтому я решил принять участие в распространении агитационных листовок у воинских казарм…

Тогда же мне рассказали и о попытке Андрея Яковенко баллотироваться в депутаты Одесского областного Совета, которую он предпринял зимой 2002 года. Комсомольцы Одессы активно старались помочь Андрею стать первым настоящим представителем «нового пролетариата» во властных структурах Одесского региона. Все прекрасно понимали, что такие люди, как он, уже не будут заниматься болтологией, которая за последние десять лет стала чуть ли не традиционным занятием депутатов. Яковенко был революционным политиком, подобно большевикам-депутатам Государственной Думы Российской империи кануна Первой Мировой войны. Один предвыборный лозунг, придуманный для него нашими комсомольцами, говорил сам за себя: «Чтоб режим поставить к стенке – голосуй за Яковенко!». Поэтому наши политические противники сделали все, чтобы Андрей не прошел в Облсовет. Будь он обычным «кэпэушником» – так и прохлаждался бы на заседаниях до сих пор! Только Андрюха сейчас сидит совсем в другом месте…

В память о той попытке Яковенко заняться парламентской деятельностью, одесские комсомольцы и российские товарищи, с которыми Андрей поддерживал рабочие отношения, дали ему прозвище – «Депутат».

После нашей поездки на казармы Депутат куда-то исчез. Как мне стало потом известно, уезжал надолго в Москву, на конференцию вновь созданного Движения за освобождение политзаключенных – против госэкстремизма. Мог ли он предполагать, что скоро сам станет политическим узником украинского буржуазного государства?.. Впрочем, наверное, он такую мысль допускал.

Последний раз на свободе я видел Андрея Яковенко за два дня до нашего задержания, как и Сашу Герасимова. Было это в декабре 2002 года, а вовсе не в ноябре, как теперь утверждают некоторые... Быть может, для кого-то это не имеет особого значения, но я хочу лишний раз напомнить нашим клеветникам, что в ноябре я все-таки с Яковенко не общался, и поэтому он мне никак не мог в ноябре сказать, будто я, оказывается, состою еще и в какой-то банде (см. обвинительное заключение СБУ за лето 2003 года)! И как только Депутат посмел мне об этом не сказать!..

А в декабре 2002 года мы с Андрюхой и нашим общим начальником по одесской организации ВСР пытались помочь иногородним студентам сельхозакадемии (бывшего сельхозинститута) организовать забастовку против ужасных условий жизни в студенческом общежитии. Я там был буквально за два дня до тюрьмы.… Поэтому Андрей и дал мне свой «мобильник» – для оперативной связи. Только я им так и не успел воспользоваться.

Об аресте Андрея я узнал в первый день неволи, 16 декабря, от следователя киевского СБУ Коваленко. Депутата взяли 15 декабря, когда он шел на рынок встречать свою любимую жену Татьяну. Чтобы иметь повод для задержания, Андрея спровоцировали на сопротивление хулиганским действиям – сотрудники одесского СБУ пристали к его жене. Этот случай уже упоминался в некоторых левых изданиях, например, в бюллетене «Момент истины» за ноябрь 2004 г. Не надо думать, будто там что-то преувеличено – все именно так и было.

Но о том, как живется Андрею Яковенко в тюрьме, я долгое время не знал. В местах заключения мы с ним встретились только 14 февраля 2003 года. Был как раз День влюбленных… Очевидно, в честь этого прекрасного дня к нам в Николаевский СИЗО приехал следователь СБУ Пилипенко, чтобы сообщить о продлении санкции на арест, которая уже должна была бы закончиться. Нас с Андреем выводили вместе. Я очень хотел с ним переговорить, но злые вертухаи (тюремные конвойные) не дали нам даже поздороваться!

На приеме в следственной комнате Яковенко заявил следователю официальный протест против провокационных действий сотрудников СБУ по отношению к его жене, в результате которых с Татьяной случился микроинсульт. Пилипенко обещал разобраться. («Разбирается» до сих пор…).

По-настоящему я имел возможность поговорить с Яковенко во время выездов на следственные действия в Одесское УСБУ весной-летом 2003 года. Депутата эсбэушники пустили «за паровоза» (главаря), поэтому возили его почти всегда отдельно от нас, в так называемом «стакане» (отсек в «воронке» для перевозки одиночных заключенных). Но иногда он ездил с нами или мы вместе сидели в пересыльном боксике на «комсомольской» смене. Андрей тогда еще был настроен оптимистично. Он был уверен, что обвинение, построенное на показаниях, данных под пытками, в суде развалится! Да, Андрюха, как порядочный человек, переоценил украинское правосудие…

Это он и сам понял, когда судебный процесс начался. Особенно настроение Андрея изменилось в худшую сторону после «правдивых» показаний ренегата Плево. Эти показания не оставляли ему никакой надежды. В наше скорейшее освобождение Депутат больше не верил, в том числе и мое («Процесс слишком громкий!» – его слова). Поэтому мой выход на свободу стал для него полной неожиданностью.

У Андрея всегда было плохо с сердцем, а тюрьма, как известно, здоровью не способствует. Остается надеяться, что изменение политической обстановки на Украине перечеркнет тот огромный срок (14 лет), назначенный Яковенко Одесским областным апелляционным судом, и он вернется к своей жене и сыну.

Яковенко, как журналист

Письмо в газету «Глас народа» по поводу событий в ПМР.

Опубликовано в № 16 (78) от 01.08.2002 под другим заголовком «Отклики из-за рубежа».

ПРИЗЫВАЕМ К ПРОФЕССИОНАЛИЗМУ

Мы, коммунисты-революционеры, обращаемся к представителям малого бизнеса, к коммунистам и комсомольцам Приднестровья.

В первую очередь выражаем нашу солидарность и искреннюю поддержку ваших целей в борьбе против произвола властей. Прекрасно понимая, что на территории СНГ класс мелких и части средних предпринимателей – это люди ВЫНУЖДЕННЫЕ заниматься элементарной перепродажей всевозможных товаров, чтобы прокормить свои семьи. Мы знаем не понаслышке, каким издевательствам, притеснениям и поборам подвергаются эти люди со стороны всевозможных налоговых инспекций, милиции, бандитов и других верных шакалов буржуазных режимов, процветающих на нашей многострадальной земле. Не секрет, что армия работников малого бизнеса пополняется за счёт бывших рабочих, инженеров с ныне разрушенных предприятий. За счёт работников культуры, ныне никому не нужной.

Читая публикации в газете «Глас народа» (№ 13 от 10 июля 2002 года) о перекрытии улицы 25 Октября в Тирасполе со 2 по 4 июля 2002 года работниками рынка, мы искренне радовались, что очень многие «малые бизнесмены» не заражены мелкобуржуазной идеологией. Очень многие понимают, что сохранение рынка – только временный выход из создавшегося плачевного положения людей. Мы видим, что большинство вынужденных торговцев с удовольствием вернулись бы на свои предприятия, к станкам, в лаборатории, в библиотеки и музыкальные школы. Дело за малым! Возродить из пепла промышленность и культуру. Мы очень хотим, чтобы вы поняли – нынешним режимам власти в СНГ это не нужно. Они и без промышленности с успехом набивают себе карманы. А культурный и грамотный народ им тем более не нужен. Поэтому нам кажется, что обращаться к такой власти – неблагодарное дело. ВЛАСТЯМ БЕЗРАЗЛИЧНА ВАША СУДЬБА И СУДЬБА ВАШИХ ГОЛОДНЫХ ДЕТЕЙ И ВНУКОВ. Поэтому надо трезво оценить ситуацию. Такую власть нужно ликвидировать и самым решительным способом. Каждый день нашей нерешительности отражается на наших детях. ПРОСТЯТ ЛИ ОНИ НАМ?

Мы хотим отдельно обратиться к коммунистам и комсомольцам. Судя по публикациям, участие этих организаций в протесте работников малого бизнеса было минимальным. Очень и очень неправильно, товарищи! Мы, как коммунисты ОБЯЗАНЫ подхватывать и раздувать каждую искорку народного возмущения, направленного против буржуазного режима. И делать это мы должны не пассивно наблюдая, а активно пропагандируя наши идеи. Мы обязаны обеспечить протестующих людей листовками, газетами, транспарантами. Помочь грамотно составить требования и т.д. Кроме этого, мы, коммунисты, должны обеспечить людей питьём, едой и охраной. Да, не удивляйтесь, именно охраной от произвола т.н. «милиции». Чтобы впредь менты не могли спокойно хватать женщин и вывозить их, куда им захочется. И всё это должны делать не профсоюзы, а только мы, коммунисты. Мы считаем, что коммунисты обязаны продуктивно организовывать и руководить акциями протеста, а также брать на себя руководство при стихийных выступлениях народа. Только выполнив эти требования, мы сможем называться профессиональной организацией, способной возглавить и повести массы на свержение преступных буржуазных режимов на территории СССР.

Ещё раз хотим заявить. Уважаемые работники рынков, обездоленные рабочие и служащие, отбросьте в сторону уныние и нерешительность. ПОБЕДА ЗА НАМИ!

КОММУНИСТЫ – РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ

(Автор – А. Яковенко)

Товарищи коммунисты!

Обращаюсь к рядовым коммунистам, а не к руководящим деятелям партии. Вы прекрасно знаете, какая ситуация сложилась на Украине за последние 12 лет. Шаг за шагом наше общество подходит к пропасти. Уровень жизни украинцев катастрофически падает, безработица уже превышает 30%, а в некоторых областях достигает страшной отметки – 50%. Происходит катастрофическое вымирание народа. К этому всему медленно, но верно, подкрадывается еще один страшный враг – голод. Первый тревожный звонок уже прозвучал в июне 2003 года, когда поползли вверх цены на муку и хлебобулочные изделия. Мы наблюдали, как с ужасающим постоянством в разных уголках страны вспыхивают эпидемии страшных заболеваний: гепатита, дизентерии, холеры, брюшного тифа. В то же время с телеэкранов нас постоянно уверяют, что «ситуация под контролем», что «уряд» делает все возможное для улучшения обстановки в стране. Власти затеяли Конституционную реформу с целью отвлечь население от реальных проблем. Тем временем геноцид украинского народа продолжается.

Я восстановился в рядах КПУ в 2000 году. Не мог поступить иначе, т.к. видел, в какую пропасть толкают украинский народ. Последние два года я старался отдавать борьбе с антинародным режимом все свои знания, силы и время. Не удивительно, что в середине 2002 года я угодил в поле зрения спецслужб Украины. За мной было установлено наружное наблюдение, причем, вполне откровенное – этим они «обеспечивали» психологическое на всю мою семью. Из-за хамства работников СБУ у моей жены произошел нервный срыв. Я тогда уже подозревал, что задача спецслужб – выбить меня из рядов политической оппозиции...

Свои замыслы власть смогла реализовать в декабре 2002 года. Трагическое стечение обстоятельств, акции, совершенные комсомольцами в г. Николаеве, ложные показания, полученные от некоторых ребят под пытками, позволили работникам СБУ сфабриковать уголовное дело, по которому в качестве обвиняемого привлекли и меня. Я не могу осуждать неопытных молодых людей за то, что некоторые из них оговорили товарищей, в том числе и меня: пытки и издевательства, которым были подвергнуты ребята после задержания в Николаеве, не каждый взрослый человек смог бы выдержать.

На протяжении всего предварительного следствия работники СБУ выливали ушаты грязи не только на меня лично, но и на мою жену, на всю нашу семью. Моим родственникам пришлось пережить еще одно нервное потрясение.

И в такой ситуации, когда я, находясь за решеткой, не могу защитить свою честь и честь своих близких, к клеветнической кампании решили присоединиться некоторые коммунисты, занимающие руководящие посты в партии! Я с ужасом и отвращением узнал о том, что различные инсинуации в мой адрес и в адрес членов моей семьи распространяют не только идеологические противники, но и отдельные партчиновники. Мне трудно понять, для чего они это делают. Неужели страх перед властями, страх потерять свое личное благополучие вынудили этих людей поверить ложным обвинениям в мой адрес и отречься от меня и других товарищей, попавших в тюрьму за свои коммунистические убеждения?

Я искренне верю в честность, благородство и мужество большинства рядовых коммунистов. Обращаюсь и к тем, кто знает меня лично, и к тем, кто меня знает понаслышке: прошу оградить мое честное имя коммуниста от клеветы! Прошу защитить мою жену от грязных сплетен! Не может быть, чтобы поговорка «моя хата с краю» стала принципом жизни тех, кто носит высокое звание коммуниста. Коммунист должен быть примером высокой сознательности, чести, любви к народу и исполнения своего долга.

Яковенко Андрей

СИЗО № 21 г. Одессы

«ХЛЕБА И ЗРЕЛИЩ!»

Всем известен ходячий лозунг времен распада Римской империи: «Хлеба и зрелищ!». Это был девиз и патрициев, и римского плебса. Патриции понимали: чтобы удержать в повиновении народ и успешно управлять людьми, нужно, во-первых, чтобы люди были сыты, (или, хотя бы, не слишком голодны), а во-вторых – постоянно запудривать мозги доверчивым гражданам всевозможными кровавыми зрелищами. Поэтому патриции очень часто организовывали гладиаторские бои и театральные представления. Иной раз даже правители в них участвовали. Император Нерон считал себя хорошим актером. (Как многие политики современности). Параллельно действовали публичные столовые, проводились бесплатные раздачи хлеба и вина. Таким образом древние римляне отвлекались от своей убогой жизни, им начинало казаться, что все в порядке. А недовольство (по-современному – проявление социального протеста) происходило, как правило, от рабов – самых бесправных членов римского общества, которым не доставалось ни бесплатного хлеба, ни вина, ни зрелищ.

А теперь я бы хотел рассмотреть обстановку в современных «демократических» странах. Население работает, результаты его труда присваивает кучка патрициев... Теперь они называются «собственниками», но это ничего не меняет. Очень часто эти новоявленные патриции-собственники являются еще и представителями власти (хотя закон в большинстве республик декларирует, что совмещение бизнеса и государственной службы недопустимо).

А что же народ? Почему безмолвствует?

Все очень просто: современные патриции вспомнили старый лозунг «хлеба и зрелищ!» и решили его внедрить. Правда, с хлебом у них получилось хуже, чем у императора Нерона... Лишь своим приближенным и обслуживающему персоналу могут они обеспечить нормальный уровень жизни. Но остается еще один мощный рычаг управления плебсом – зрелища! Причем, в ХХI веке это понятие приобрело более широкий смысл, чем на заре нашей эры. Люди приходят домой и включают телевизор – вот вам и готовое зрелище, прямо на дому. Захотел пройтись – к твоим услугам огромное количество кинотеатров, где крутят «боевики» и «ужастики» – чем хуже гладиаторских боев? Такие зрительные и звуковые эффекты бедным римлянам и не снились!.. А еще всякие стриптиз-бары. У древних римлян и греков были подобные заведения, но там от хорошей гетеры требовалось, помимо всего, еще и образование... В наше время решили не усложнять. И во всех современных зрелищных учреждениях людям вбивают в голову: хватай от жизни то, что она дает! Не требуй иного! Наслаждайся минутой!.. Живи только для себя! Не думай!.. Жизнь прекрасна, пока прыгает пивная пробка!..

Так управляют плебсом наши патриции.

Теперь возьмем конкретные республики – Украину, Приднестровье... С хлебом – беда!.. Со зрелищами, на первый взгляд, все в порядке. Телеэкраны с утра до вечера изливают на нас потоки глупостей. Кровавым «боевикам» и слезливым сериалам конца не видно. Низкопробная импортная кинопродукция... К сожалению, не лишенная зрелищности. Вот и сидит затюканный голодный народ перед телевизорами, впитывая в себя недоброкачественную духовную пищу. То же самое - в кинотеатрах.

Ну, а театры, музеи, выставки, экскурсии?.. Увы! Это теперь – зрелища не для плебеев. Патриции нас загнали в такую нищету, что посещать концерты, спектакли и вернисажи простые граждане уже не могут. Театральные билеты на Украине стоят от 300 гривен и выше. В Приднестровье – несколько меньше. Но к нищете материальной добавляется нищета духовная. Попробуйте остановить на улице юного плебея и предложить ему посетить художественную выставку – даже за небольшую плату, даже совсем бесплатно... Несчастный на вас посмотрит с удивлением: «А зачем?.. Там же не будет ни громкой музыки, ни спиртного, ни цветных картинок, мелькающих на экране?.. Неподвижные холсты в рамах... Не пойду!». Десяток «постперестроечных» лет дают себя знать. Утонченные зрелища теперь доступны только патрициям.

Между тем с хлебом становится все хуже и хуже. Нормально питаться в наше время могут лишь избранные. Когда резко подскочили цены на хлеб и муку, то в населенных пунктах, как и положено, возникла паника. Люди бросились скупать хлеб – кто сколько может. Это, в свою очередь, создает дефицит. И вот мы предстали перед лицом страшного врага, имя которому – голод. Ведь всем известно, что хлеб в последнее время сделался основной пищей рядовых граждан. Что же будет, если даже он станет для большинства людей слишком дорог?..

Я не имею возможности в рамках одной небольшой статьи коснуться всех причин экономического характера, приведших наш плодородный край к такому плачевному результату. Хочу сказать одно. Именно те, кто находится у власти, обязаны обеспечить хотя бы приемлемые условия жизни для своего народа! Если же они этого не делают, если они не способны дать народу даже тот минимум, который обеспечивали своим плебеям древнеримские патриции, то значит – им нельзя более оставаться у власти ни минуты.

Только сам народ вправе решать, кого поставить у руля государства, какой избрать путь развития, какие фильмы крутить по телевизору и как распределять продукты и прочие жизненные блага между членами общества.

Андрей ЯКОВЕНКО,

ОСИ-21

10. СЕРГЕЙ

Моя первая встреча с Сережей Бердюгиным произошла на квартире старой коммунистки Гладкой Лидии Всеволодовны. Это было в апреле 2002 года. У Гладкой был видеомагнитофон, мы просматривали фильм по истории Комсомола, затем обменивались мнениями. Сергей производил впечатление грамотного, интеллигентного, хорошо воспитанного мальчика. Он показался мне очень молодым, выглядел даже моложе своих лет. Я думал, он еще школьник. На самом деле он уже учился в Одесском политехническом университете, кажется, на первом курсе.

В первый раз ни о каких совместных действиях речи не было, и даже фамилии его я не спросил. Разговор был общий. Оказалось, что Сергей родом из Кишинева, по национальности – молдаванин, но давно уже живет с родителями в Одессе. Узнав, что я долго жил в Молдавии и в Приднестровье, Сергей расспрашивал меня о политической обстановке в обеих этих республиках.

Вторая наша встреча была уже связана с распространением листовок, обращенных к солдатам и офицерам армии Украины. Там были такие слова: «Солдаты и офицеры! Вы служите в самой нищей армии Европы. Украину хотят насильно, против воли народа, втянуть в НАТО, а вас сделать пушечным мясом и использовать во всех войнах, которые ведет на земле эта преступная организация». И только много позже, уже после трагической гибели Сергея, я узнал, что он был одним из авторов этой листовки...

Листовки мы клеили ночью на заборы воинских частей, перебрасывали через заборы на территорию части, а несколько листовок даже вручили лично постовому солдату на КПП. Не знаю, сохранил ли он их. И знает ли, что Бердюгин заплатил жизнью за эту попытку донести до людей хотя бы крупицу истины... Ведь именно это и происходит сегодня – Украину уже втянули в НАТО! И украинцы уже воюют в Ираке за чуждые Украине интересы, против народа, не сделавшего нам ничего плохого. И гибнут. И даже стреляются, осознав, в какую грязь окунули их – бывших бойцов Советской армии, которую когда-то называли армией-освободительницей.

Сергей говорил мало. Словам он предпочитал действие, практическую работу. Я не могу сейчас привести никаких красивых фраз, якобы им произнесенных той ночью, когда мы кидали листовки, как семена, не ведая, взойдут ли они, или падут на бесплодную почву. Придумывать не хочу. Он просто делал то, что поручено, точнее – то, что он сам счел нужным, делал молча и добросовестно. Вот и все.

Последняя встреча с Сергеев на свободе произошла незадолго до нашего ареста. Листовки мы распространяли летом 2002 года, а встретились после этого в начале зимы. Бердюгин зашел ко мне на квартиру, где я временно жил в Одессе, и попросил помочь ему подыскать жилье для наших товарищей. Если бы я знал, куда он потом поедет, я бы его туда не пустил. Все-таки, он был еще слишком молод для того, чтобы сложить голову в самом начале пути. Но о своих планах он, как всегда, ничего не говорил.

Мне было известно только, что после этого разговора он куда-то исчез из города и его искали родители.

Об аресте Бердюгина я узнал, когда сам уже находился за решеткой – в конце декабря 2002 года, в Николаевском РОВД. Один из работников РОВД спросил: «Бердюгина знаешь?», и я понял, что Сергей тоже у них в руках. Но тогда я еще не знал, что они с ним сделали.

Сергей Бердюгин, не оказавший, кстати, сопротивления при аресте, был зверски избит и находился в ИВС в районе «Лесков», где содержался в нечеловеческих условиях – в грязной, переполненной камере, без медицинской помощи. Впрочем, все мы содержались в Николаеве без медицинской помощи. Даже в баню не водили. В камерах было холодно, иногда – вовсе отсутствовали стекла.

Потом мы содержались в Николаевском СИЗО, естественно – в разных камерах, видел я Бердюгина всего раз и поговорить с ним не мог. Успел только поздороваться, когда его проводили мимо по коридору. Он старался держаться твердо, даже мне улыбнулся при встрече. Немного позже в камеру, где я содержался, привели новых арестантов. Как выяснилось, это были бывшие сокамерники Сергея, уголовники. Они многое о нем рассказали. Я узнал, что в той «хате», то есть в камере, где сидел Сергей, была нормальная обстановка – в том смысле, что арестанты неплохо относились друг к другу. Там содержались так называемые «первоходы», то есть ранее не судимые, попавшие в первый раз. Но до этого Сергея, по их словам, держали в «пресс-хате». Что такое «пресс-хата»? Это камера, куда работники правоохранительных органов специально сгоняют самых жестоких и наглых уголовников, к тому же – зависимых по разным причинам от администрации СИЗО. И специально науськивают их на того арестанта, которого надо «запрессовать». Этого арестанта избивают, запугивают, подвергают различным унижениям, – а администрация не только не пресекает такие действия, а даже благословляет. Суки из «пресс-хаты», за то, что терроризируют товарища по заключению, имеют чай, сахар, сигареты, а также предметы, запрещенные в камерах другим зекам – ножи, ножницы, спиртное, наркотики... Кстати, слово «суки» - это в данном случае не ругательство, а просто тюремный термин, которым обозначают зеков, выполняющих роль цепных собак, стукачей и палачей для правоохранителей.

Как мне рассказали, избивал Сережу в камере некий Гном, имя и фамилия которого, к сожалению, мне не известны. Сообщник Гнома сам не бил, но уговаривал дать признательные показания.

С Бердюгиным мы прибыли в Одессу, в ОСИ-21, по этапу в один день – 23 февраля 2003 года. Везли нас в «столыпинском вагоне», в разных купе-клетках. Я успел его поздравить с днем Советской армии. Конвой отреагировал нормально – возможно, они еще не совсем забыли, что 23 февраля – это все-таки праздник.

В ОСИ-21 Сергей находился на 3-м корпусе, а я – на 4-м. Я его видел только один раз в прогулочном дворике. Знаю, что рядом с Сергеем, в соседней камере, сидел Артем.

Насколько мне известно, в Одесском следственном изоляторе Сергея не били. По некоторым данным, опер даже говорил уголовным, сидящим в одной камере с Бердюгиным, чтобы Сергея никто не вздумал трогать. Очевидно, его здоровье внушало опасения даже тюремщикам.

Затем я видел Сергея в воронке, летом 2003 года, когда нас везли на следственные действия в СБУ. Бердюгин чувствовал себя очень плохо, хотя старался не подавать вида... Я мог только морально его поддержать. Вот тогда между нами и состоялся разговор, который я запомню на всю оставшуюся жизнь. В ответ на мои слова о том, что мы с Сергеем освободимся раньше других, потому, что у нас всего несколько эпизодов распространения агитационной литературы, и что мы еще сходим вместе к Лидии Всеволодовне, посмотрим кино и попьем чаю, Сергей ответил: «Я, наверное, уже никогда отсюда не выйду. А ты, когда освободишься, передай Лидии Всеволодовне от меня большой привет». Глядя на конвоиров, Сергей добавил: «Вокруг одни враги». И еще он сказал по поводу страданий наших товарищей, что ему всех их жалко.

Я, действительно, передал Гладкой Лидии Всеволодовне привет от Сережи, когда летом 2004 года вышел на свободу. Сергея уже не было в живых.

В последний раз мы встречались на первых двух судебных заседаниях 24 сентября и 13 октября 2003 года. Сергей жаловался на сильную боль в печени, у него была высокая температура, и, кроме всего прочего, - воспаление легких. В таком состоянии его привезли на суд и он еще успел увидеть, сколько самых разных людей, с которыми мы раньше не были знакомы, стремятся в зал. Успел почувствовать поддержку единомышленников... Второе судебное заседание закончилось, фактически, не начавшись – Сергея привезли в таком состоянии, что участвовать в судебном заседании он не мог, а показывать его людям было просто опасно – и без того информация о пытках, которым подвергаются политзаключенные, давно просочилась на волю сквозь тюремные стены, и граждане откровенно называли работников милиции, судей и СБУ палачами. Кстати, Ленинский РОВД города Николаева, где к нашим товарищам применялись самые жестокие пытки, мы между собой переименовали в «Гитлеровский». Данный райотдел недостоин носить имя вождя мирового пролетариата.

Нас увезли обратно в следственный изолятор. Только в начале ноября, от сокамерника, которого вывозили на суд, я узнал о смерти Сергея; эту печальную весть он услышал, сидя в пересыльном боксике с другими арестантами.

О последних днях жизни Сергея я узнал от его мамы – Бердюгиной Ларисы – уже после своего освобождения, летом 2004 года. Родители долго добивались разрешения поместить Сережу в городскую больницу, потому что в санчасти изолятора ему не могли оказать необходимую помощь. Разрешение было получено слишком поздно... Умирающего юношу доставили в Еврейскую больницу г. Одессы под усиленным конвоем. Медсестер правоохранители напугали, сообщив им, будто Сережа «убил очень много людей». В палате держали тоже под охраной, приковав наручниками к кровати. Он был в сознании. Маму не пускали к нему в палату, она сидела в больничном коридоре, где ей передали его записку: «Мама, у меня все в порядке». Он просто пожалел мать. На самом деле он знал, что умирает.

Надо сказать, что одесский адвокат Бердюгина на протяжении всего следствия и судебного процесса добивалась для своего подзащитного изменения меры пресечения в связи с тяжелым состоянием здоровья. Но ей отказывали, мотивируя это тем, что «подсудимый Бердюгин обвиняется в совершении особо тяжких преступлений». Лишь к моменту его смерти адвокат добилась освобождения Бердюгина из-под стражи. Но это было уже излишне. Смерть освободила его.

Полагаю, что прокурор Одесской области, подписывая постановление об освобождении Сергея Бердюгина под подписку о невыезде, знал, что делает. Бумага пришла через двое суток после гибели подсудимого.

Мать убеждена, что никаких «естественных причин» смерти Сережи быть не могло. Они его убили. У нее осталась дочь Лена, восемнадцати лет. Быть может, именно из страха за последнего своего ребенка, родители Бердюгина не дали согласия, когда товарищи хотели нести гроб на руках через всю Одессу, мимо здания СБУ. Их можно понять...

Сергей Бердюгин похоронен на кладбище Западном, на окраине Одессы. В кладбищенской конторе каждый, кто захочет посетить его могилу, легко сможет узнать последний адрес погибшего комсомольца. Он погиб за нас с вами, за восстановление СССР, за торжество идей социализма. Хотя он и немногое успел сделать. Но он все-таки сделал.

«Одесское областное бюро судебно-медицинской экспертизы. Врачебное свидетельство № 2697. Окончательное. Дата выдачи – 3 ноября 2003 года. Имя, фамилия, отчество – Бердюгин Сергей Сергеевич. Дата рождения – 25 апреля 1983 года. Дата смерти – 1 ноября 2003 года. Место смерти: государство Украина, город Одесса. Причина смерти установлена судебно-медицинским экспертом Багитской О.О. на основании вскрытия. Непосредственная причина смерти, заболевания, которые вызвали и обусловили причину смерти: а) Малокровие органов; б) Забрюшинная гематома и разрыв печени; в) Закрытая травма живота».

Опубликовано в газете «Правда Приднестровья» № 24 от 04.11.2004.

НИКТО НЕ ЗАБЫТ…

1 ноября красная молодежь Украины, и не только Украины, отмечает День памяти политзаключенных. В этот день – 1 ноября 2003 года – погиб политзаключенный, один из десяти молодых людей, арестованных по так называемому «делу одесских комсомольцев» № 144. Его звали Сергей Бердюгин. Ему было девятнадцать, когда его лишили свободы. Ему было двадцать, когда он умер от последствий зверского избиения на допросах. В последний день родителям и адвокату Бердюгина удалось добиться его перевода (под конвоем) в одну из городских больниц Одессы. Он умирал, прикованный наручниками к больничной койке; по одну сторону изголовья умирающего сидела безутешная мать, по другую – сотрудники спецподразделения «Беркут». Гражданский врач поставил диагноз – смерть от разрывов печени. Официальные власти упорно бормочут что-то о «скоротечном раке» у двадцатилетнего парня.

Товарищи Сергея до сих пор остаются за решеткой. Мы уже писали о них, это украинцы - Андрей Яковенко, Александр Герасимов, Богдан Зинченко, Олег Алексеев, граждане России – Игорь Данилов, Илья Романов, Александр Смирнов и Анатолий Плево. Выйти на свободу (получив, практически, ни за что, условную меру наказания) удалось только одному политзаключенному – приднестровцу Евгению Семенову. Сегодня, когда этот товарищ покинул территорию Украины, мы можем опубликовать часть его воспоминаний о Сереже Бердюгине.

«…Мы распространяли листовки, обращенные к солдатам и офицерам армии Украины. Там были такие слова: «Солдаты и офицеры! Вы служите в самой нищей армии Европы. Украину хотят насильно, против воли народа, втянуть в НАТО, а вас сделать пушечным мясом и использовать во всех войнах, которые ведет на Земле эта преступная организация»… И только много позже, уже после трагической гибели Сергея, я узнал, что он был одним из авторов этого текста.

Листовки мы клеили ночью на заборы воинских частей, перебрасывали через ограду на территорию части, а несколько листовок даже вручили лично постовому солдату на КПП. Не знаю, сохранил ли он их. И знает ли, что Бердюгин заплатил жизнью за эту попытку донести до людей хотя бы крупицу истины».

Свободная Куба доныне хранит память о юноше по фамилии Монтано, который, еще во времена проамериканского диктатора Батисты, прорвался в телецентр, отобрал у ведущего микрофон и в течение трех минут говорил кубинцам правду о положении в стране; потом ворвались охранники и юноша был убит. Вот так же и мы должны чтить память комсомольца Бердюгина.

Дорого стоят в наше время крупицы истины!

Комсомольцы Приднестровья

продолжение читайте здесь

Гостевая книга

Форум